Глава 53
Еврейское кладбище будило фантазию многих чешских писателей (Антонина Манеса, Ярослава Чермака, Войцеха Хинаиста, Индржиха Штырского, Адольфа Хоффмайстера) и некоторых иностранных писателей, таких, как Андерсен и Детлев фон Лилиенкрон
[771]. Во время своих пражских путешествий поляк Пшебышевский ходил туда гулять с Иржи Карасеком
[772], большим знатоком големических легенд и специалистом по похоронному оснащению, что можно увидеть также в романетто “Занавешенная картина” (“Zastřený obraz”, 1923), где описано другое пражское кладбище, а именно заброшенное Малостранское кладбище в Коширже, с меланхоличными ясенями, проржавевшими железными крестами и ангелами в стиле ампир
[773].
Посетителей поражала вековая печаль этой ограды и изумляло, сколько поколений покойников уместилось на столь небольшом клочке земли, “словно в ненасытном бездонном болоте”, выражаясь словами Вильгельма Раабе. Эти свирепые покореженные камни выглядят как живые, и их таинственность еще усиливается при скупом зимнем освещении, когда они торчат из-под снега, а промозглый ветер воет в голых ветвях. Рудольф Лотар в рассказе “Голем” (1904) выразил пустынность кладбища в гетто в те дни, когда снегопад одевает надгробные стелы в белые шапки, покрывая саркофаги горностаевой мантией и набрасывая сверкающий ковер на узенькие тропки между могилами. В зимний вечер при матовом освещении надгробия кажутся Кроуфорду шеренгами огромного войска, потерпевшего поражение в бою, а чахлые кусты – группой скелетов, протягивающих к прохожему свои костистые руки. Помни о бузине!
Призрачность этого некрополя объясняет также, почему Раабе, Карасек и Кроуфорд выбрали это место в качестве декораций для самых таинственных сцен. Карасек в романе “Ганимед” делает некрополь местом встречи эксцентричного англичанина Адриана Мориса и еврейско-датского скульптора Йорна Моллера – оккультиста, что пытается извлечь из эпитафии, высеченной на надгробии рабби Лёва, секрет изготовления Голема – этого больного некроманта с носом “кривым, как клюв хищной птицы”, с коварными, налитыми кровью глазами, “словно источающими розовый ежевичный сок”
[774]. В нашумевшем романе Кроуфорда “Пражская ведьма” именно на еврейском кладбище ведьма Унорна гипнотизирует молодого экзальтированного еврея Израиля Кафку и в состоянии каталепсии заставляет его вновь пережить мучения, выпавшие на долю Симона Абелеса, который, по легенде, был замучен и убит отцом, потому что отрекся от иудейской веры.
Эта легенда, распространенная контрреформатской пропагандой, в барочную эпоху наделала много шума. Двенадцатилетний Симон Абелес, жаждущий обратиться в католическую веру, в сентябре 1693 г. сбежал из гетто в иезуитский колледж Клементинум, чтобы креститься. Но родители схватили его, отец, при помощи некоего Леви Курцгандля, подверг пыткам, а 21 февраля 1694 г. убил. Преступление было обнаружено, Лазаря Абелеса арестовали, и он удавился ремнем от филактерий
[775] в тюрьме Староместской ратуши. Палач вынес его тело за стены города, четвертовал, вынул сердце и вложил в рот трупа. Курцгандль, приговоренный к смерти 19 апреля 1694 г., был осужден на колесование, но, поскольку под пытками он согласился сменить веру, ему была дарована милость – умереть от мгновенного удара сабли.
Эгон Эрвин Киш, исследовавший акты процесса инквизиции, был убежден, что случай Абелеса представляет собой чудовищный блеф “иезуитского политбюро”
[776]. Останки юноши, эксгумированные на еврейском кладбище, были выставлены в течение целого месяца в Староместской ратуше, и толпы людей посещали их, прикладывая носовые платки к струям крови, вытекающим из ран. Наконец в марте 1694 г. тело Симона Абелеса, в сопровождении торжественной погребальной процессии, было перенесено в Тынскую церковь, где он был захоронен рядом с могилой Тихо Браге. Клир, школьники, городская знать с выражением скорби на лицах, и колокола всех церквей приветствовали мученика, пополнившего списки святых. Зато в гетто воцарилась жуткая тишина
[777].
По словам Раабе, во всем мире не было кладбища, где небо, взбудораженное грозой, почернело бы так, как в некрополе пражского гетто. Старые кусты бузины “вздыхают и стонут в великом потрясении, словно живые существа”. “Почва с потусторонним бульканьем впитывает потоки воды, что стекают вниз с нагроможденных друг на друга надгробий”. Так выйдем же из этой ограды, господа Похоронного братства, прежде чем гроза окрасила чернильным цветом лик неба! Что-то мне здесь не по себе. От всего на свете можно уберечься, кроме смерти.
Глава 54
В начале xix века, когда стены гетто и ворота были снесены, границы между гетто и Старым городом обозначались только мотками металлической проволоки, носившими название “dráty” или “šňůry”. Состоятельные евреи стали покидать грязный, перенаселенный Йозефов, переселяясь в современные дома и умножая свое богатство посредством спекуляций и торговли
[778]. В начале xx века пространство вокруг Врхлицких садов – пражского городского парка – и жилой квартал Бубенеч представляли собой скопление надменных фабрик и вилл евреев-миллионеров
[779]. Но и мелкая буржуазия, состоявшая из бухгалтеров, клерков, коммивояжеров, знавших толк в крахмальных воротничках, выбиралась за “éjrew” – ограду Пятого квартала.
