В гетто остались бедняки и фанатичные ортодоксальные евреи. Взамен выехавших отсыревшие норы заполнялись христианской беднотой: шайками головорезов, мошенников, нищих, карманников, потаскух, сутенеров – подозрительный, никчемный народ. Еврейский квартал, называемый “Za drátem” (чеш. “за проволокой”), из-за проволоки, которая даже в 1960-е годы все еще была натянута по его периметру, впрочем, уже провисая
[780] то тут, то там, стал прибежищем преступников и неудачников, бомжей и проституток, землей обетованной воров, бродяг, логовом безнравственности.
“Здесь словно перестает действовать юрисдикция внешнего мира, и одинокий прохожий отдан во власть иных сил – невидимых, оккультных и злых”
[781]. Оказавшись в этих местах, англичанин Адриан Моррис из романа Карасека “Ганимед”
“ощущал унижение давно снесенного древнего гетто, неопрятность и грязь его облупившихся домов, его кривых улиц и переулков, с кишащими на них обитателями, повылезавшими из своих душных и неприглядных нор…”
[782].
На мостовой гнили кучи отбросов, разливались смердящие лужи и ручейки зловонной жижи. Тысячи крыс обитали на этих улочках. И поскольку в квартале не было уборных и канализации, то воздух был пропитан парами миазмов. На порогах лачуг, стены которых вечно были в пятнах, подобно миногам или муренам, небрежно одетые женщины справляли нужду на виду у соседей и в жаркие дни, когда в их халупах можно было задохнуться, прямо на улице вычесывали вшей у своих детей (как когда-то в отдаленных деревнях моей родной Сицилии. Я до сих пор вспоминаю, как щелкали вши, раздавленные ногтями больших пальцев). Теплыми вечерами, сидя на скамейках перед черными воротами, жители зловонных домишек болтали с соседями из дома напротив, и не существовало таких семейных секретов, которые не перелетали бы из окна в окно, из двери в дверь, из окон во двор
[783].
В стихотворении “Z ghetta” (“Из гетто”) Ярослав Врхлицкий описывает женщину, которая жарким летним вечером идет, спотыкаясь, по “извилистой сети / покосившихся грязных домов”, – женщина с желтоватым лицом, неряшливая, с растрепанными волосами, “под бременем материнства, прикрытым изношенными лохмотьями”, преследуемая и осмеиваемая уличным сбродом
[784].
Но заглянем внутрь этих холодных, покрытых плесенью халуп, смрадных клоак, вонючих дыр. Веревки или нарисованные мелом линии на полу разделяли на множество отсеков комнатки в несколько квадратных метров, а там в тесноте проживали вперемешку люди разного возраста и пола, что познакомились друг с другом в таверне или в тюрьме, – закоренелые мошенники и обнищавшие собственники, когда-то владевшие в других районах Праги квартирами, застеленными мягкими коврами. Таким образом, каждая комната представляла собой что-то вроде мышиного царства, с заплесневевшими соломенными тюфяками и сколоченными из досок нарами вместо кроватей, на которых меж начерченных мелом условных границ толпились больные старики и молодожены, проститутки и дети. Там же женщины рожали на виду у всего мышиного царства, в котором по вечерам столпотворение нарастало, по прибытии тех, кто весь день собирал милостыню, а на закате возвращался домой. Не исключено, что Кафка в “Замке”, описывая толкотню служанок и помощников в жарко натопленной комнате К. на постоялом дворе “У моста”, намекал на столпотворение жильцов в пропащих норах Йозефова
[785].
Основной доход бедноты, стекавшейся в гетто, и оставшихся там евреев состоял в перепродаже всевозможного хлама. На прилавках и у входа в темные лавки смешные мужички в котелках выставляли свои Trödelwaren (нем. “старье”), заманивая с хитрым выражением лица зевак и ротозеев, что заглядывали в гетто из любопытства. В “Пражском прохожем” Аполлинер рассказывает: “Мы прошли через еврейский квартал с развалами поношенной одежды, железного лома и прочего хлама, которому нет названия…”
[786]. На каждом шагу, на каждом углу стаи перекупщиков налетали из чуланов и подвалов, чтобы скупать всякое барахло, собранное по городу старьевщиками.
Глава 55
Странствующие старьевщики – “handrlata”
[787] – с мешком на плече ходили от дома к дому, скупая тряпье и металлолом. В больших круглых шляпах
[788] они постоянно бродили по улицам Праги, как и словацкие лудильщики (чеш. “dràtenici”) и сапожники (чеш. “opánkáři”). Они были настолько старыми и дряхлыми, что казались почти прозрачными, точно соломенными, эти коннетабли Мафусаила, эти мустафы из “Тысяча и одной ночи”. Укутанные в длинные, грязные черные пальто, похожие на кафтаны их польских единоверцев, склоняясь под весом своих мешков, они заходили в каждый двор, жалобно затягивая “Hándrle-hándele vú?” (“Есть что на продажу?”). А вьющаяся за ними хвостом детвора передразнивала:
“Hándrle-hándele vú?”, и напрасно они размахивали мешками, чтобы прогнать детей.
Если из окон или с террас выглядывала любопытная голова, то старьевщик, этот dieu-clochard
[789], лукаво покосившись, говорил как бы в шутку: “Nyx cu handln, nyx cu čachrn?”
[790]. С первого этажа ему подает знак пани Хлохова: она приготовила для него в тесной кухоньке кучку старых вещей своего мужа: стоптанные ботинки, поношенные жилеты, сплющенные цилиндры. “Handrle” скупает все, но отчаянно торгуется. Нужно вначале просить у него втридорога, а потом постепенно понижать цену. Если ему предлагают обувь, он требует одежду, если же одежду – ему надобна обувь. И хотя он готов скупить все подряд, и одежду, и обувь, он притворяется, что его ничего не интересует и что покупает “только потому, чтобы не зря ходить по лестнице”.
