Рабби Лёв, благодаря своему всеведению, сотворенным им чудесам и тому, как он управляет своим слугой-паладином, превращается в цадика, в Wunderrabbi, из племени чудаковатых святых, которыми полны хасидские рассказы. Не случайно непрестанно строивший козни против евреев желчный кровопийца Тадеуш, придя в бешенство из-за того, что Голем своими странными действиями сводил на нет все его интриги, назвал рабби Лёва чернокнижником. Благодаря Иосиле рабби также избегает отравления ядом, который мерзавец Тадеуш, что сам противнее лошадиного клеща, подмешал к хлебной закваске
[883].
В то время как польская Golemsage (легенда о Големе), связанная с рабби Элияху из Хелма, уже встречается в xvii и xviii веках, пражская легенда восходит к романтической эпохе. Впервые она рассказана в сборнике мифов, курьезов и анекдотов из еврейской жизни, который еврейский издатель из Богемии Вольф Пасхелес публиковал на немецком языке под названием “Sippurim” с 1847 по 1864 г. До этого времени ни один документ (даже хроника Давида Ганса 1592 г. и биография рабби Лёва 1718 г.) не упоминает Голема, вылепленного Ма-а-ралем. До этих дат любой разговор о големах относится только к глиняным куклам галицийских раввинов. Из сборника “Sippurim”, вышедшего в пяти томах, черпали сведения все последующие пересказчики этой легенды, от Врхлицкого до Карасека и от Йирасека до Майринка. Следует считать подделками письмо рабби Лёва о создании Голема, датированное 1583 г. (на самом деле этот документ создан не раньше 1888 г.), и “Народную книгу” (“Volksbuch”) 1909 г. – под названием “Wunder des Rabbi Lúw” (Niflaoth MHRL), ложно приписываемую одному из современников великого гаона. Сводом и переработкой этих источников стала книга Хаима Блоха “Пражский Голем” (“Der Prager Golem”, 1920)
[884].
Так сага о рабби Лёве разрослась до того, что затмила славу легенды из Хелма, а Прага стала основным Schauplatz (нем. “место действия”) големических легенд. Эти легенды включают в биографию Маараля воспоминания о проделках Фауста из “Народных книг” (“Volksbücher”) и комедий чешских кукольников, – но прежде всего, сближают его фигуру с хасидскими традициями. Пронизывающая их элементарная магия, анекдотичность, некоторое безрассудство (mešuge) раввина, а также прерывание молитвы и задержка службы Шаббата в синагоге – все это отдает хасидской традицией и ее приемами. И пусть мрачная, опасная Прага и зловещий нрав глиняного колосса контрастируют с атмосферой бесшабашных шуток, столь типичной для хасидизма. Между этими двумя героями – рабби Лёвом (воплощением трагедии познания, по легенде – знатоком каббалистической премудрости) и Исраэлем Бааль-Шем-Товом (чудотворцем из Подоли, местечковым экзорцистом, торговцем талисманами и целебными травами, далеким от анагогических мудрствований и казуистической талмудистики) – всегда будет пролегать пропасть.
В пражском цикле легенд о Големе расширен мотив внезапного помешательства глиняного колосса, который в канун Шаббата чуть не разрушил не только еврейское гетто, но и Прагу, и весь мир. Шем-Гамфораш, провоцирующий оживление Голема и возбуждающий в нем разрушительную злобу, в этом цикле становится магическим инструментом, инструментом-персонажем, как золотая прялка в балладе Карела Яромила Эрбена, и в то же время охранной грамотой, сатанинской ловушкой, демонической приманкой.
Но в пражских легендах о Големе также затронута тема восстания манекена против его создателя, материи против инструмента, слуги против хозяина. И наконец, рассматривая тесную связь между рабби Лёвом и его андроидом, можно прийти к выводу, что Голем – это мрачное Alter ego, ужасный Doppelgänger (нем. “двойник”) раввина. Этим я не утверждаю, что и рабби Лёв обладал отвратительным и склизким лицом, как у его глинистого Джекила, но, конечно, порой даже он, на равных со своим гротескным Knecht (нем. “слуга”), кажется в этих легендах вестником из страны призраков – Лемурии.
Глава 63
В литературе о Големе чередуются два мотива – польский (мотив Эмета) и пражский (мотив шема). Можно было бы долго перечислять чешских и немецких писателей, рассказавших в драмах или балладах о проделках глиняного фетиша. На их страницах Голем предстает глиняным чурбаном, ненавидящим своего создателя, вместилищем скотских инстинктов, хвастливым лакеем, слугой Вельзевула, мстительным поджигателем. Восстание этого увальня нередко сопровождается мелодраматическими пассажами и романтическими штампами, присущими Schauerromantik
[885].
В некоторых произведениях самонадеянный раввин добивается святотатственного тет-а-тет с Богом, вдохновляясь идеалом ницшеанского сверхчеловека, – но божественное наказание следует мгновенно, не оставляя камня на камне от его фальшивого титанизма. В других книгах в своем тщеславии он подобен Menschlein – человечку, не понимающему пределов дозволенного.
В балладе Врхлицкого “Голем” изготовление глиняного чудища – действие высокомерного раввина, который, будучи “лишь карликом” (“pouze trpaslík”), возомнил, что может тягаться с Господом. Но манекен раздувается до колоссальных размеров и мечется, точно чертище с огненными глазами, не обращая внимания на заклинания раввина. Без помощи Яхве, который ударом молнии превращает куклу в груду глины, раввин пропал бы. Так Бог демонстрирует невежественному кукольнику, какое страдание нанесли Ему восставшие ангелы, изгнанные с небес и заключенные в ад за непокорность
[886].
Но уже Детлев фон Лилиенкрон в балладе “Голем” (“Der Golem”, 1898) описал гротескный танец рабби, пытающегося взнуздать распоясавшегося болвана, – тот брыкается, лягается и встает на дыбы, точно жеребец: “Hopsa, hopsa, was für Sprünge!” (“Гоп-ля-ля, гоп-ля-ля, что за прыжки!”). Смешной Голем Лилиенкрона не вылеплен из глины, но “вырезан из дерева”, этому неустанному слуге поручено подметать, помогать на кухне, баюкать детей, мыть окна, чистить сапоги и т. д. Но когда ему в нос попадает горчица, он не только “Bäume reißt er aus der Erde / Häuser wuppt er in die Wolken/Schleudert Menschen in die Lüfte” (вырывает деревья из земли / бросает дома под облака / зашвыривает людей на небо), но даже “Stülpt den Hradschin auf den Kopf” – водружает Градчаны себе на голову, словно парик. Но гораздо смешнее деревянной игрушки – Голема изображается раввин, которому, несмотря на погруженность “in der schwarzen, / in der schweren Kabbala” (“в черную, трудную каббалу”), приходится потрудиться, чтобы догнать Голема и выхватить у него изо рта листок с шемом. Поэт завершает балладу так: “All zu klug ist leicht zu dumm” (“Чем мудреней – тем глупей”)
[887].
