Вся метафизика пражской казни снова возрождается в знаменитом финале “Процесса” Кафки, где при свете луны два палача, два комедианта, “бледные, одутловатые”, два цилиндра ведут Йозефа К. в “небольшую заброшенную и пустую” каменоломню Страгова
[1107].
Арбес в романе “Дьявол на скамье пыток” (1865) описывал убийство собаки “в пустой каменной пещере за Страговской башней”
[1108]. “Как собака” – таковы последние слова Йозефа К., когда один из мерзавцев ткнул нож ему в сердце
[1109].
Глава 78
Что палачи скорее разыгрывают спектакль, понимал и Кафка. Йозеф К. догадывается, что два господина в черном, которые должны сопровождать его на казнь, “старые отставные актеры”, но только задумывается над тем, актеры какого театра они, и по их двойному подбородку делает вывод, что “может быть, они теноры”
[1110].
Если в словесных миниатюрах Алоизиюса Бертрана слово “pendu” (“повешенный”) появляется десять раз, то интересно, сколько раз в этой моей оде Праге звучат слова “виселица” и “повешенный”? Но как можно не упомянуть Пипергера, предпоследнего официального палача города на Влтаве? Он жил в серой халупе на Платнержской улице, и на двери висела табличка:
“Ян Креститель Пипергер,
профессиональный палач Чешского королевства”.
Обыкновенный ремесленник – ковровщик или краснодеревщик, маленький, толстый, скрюченный подагрой, он вмиг перевоплощался в виртуозно владеющего веревкой демона. И поэтому некая комедиантка в черном фраке и котелке, с гвоздикой в петлице – сама Смерть – частенько приходила поиграть на скрипке перед этой халупой, что примыкала к кабачку, и завлекала прохожих.
Журналист Карел Ладислав Кукла описал невероятный ужас в духе “Гран-Гиньоль” (парижского театра ужасов), который он испытал, когда в январе 1888 г. навестил мастера Пипергера в его лачуге всего за несколько дней до того, как тот отправился на Кутна-Гору, чтобы казнить двух бедолаг – Августа и Карела Прженосилов, – убивших в лесу молодого сержанта жандармерии Каспара Меличара
[1111]. Пипергер родился в 1838 г., его отцом был палач Стейр, один из первых, кто отказался от отсечения головы мечом, чтобы всецело посвятить себя казни через повешение. Его шестнадцать братьев все были “профессиональными палачами” в разных частях империи Габсбургов. В своей мрачной лачуге за черным шкафом Пипергер хранил мешок, набитый крюками и мотками конопляных веревок, а внутри черного сундука – меч, которым его отец, мир праху его, вершил свои основные казни: меч для бывалых палачей играл роль талисмана
[1112].
Когда Кукла отправился его навестить, преодолев страх перед коридорами-катакомбами, в которых эхом отдавался каждый его шаг, Пипергер был сам не свой – он хватался за сердце, весь дрожал, говорил хрипло, жестикулируя своими костлявыми руками, столь тощими, что они едва были видны в темноте на фоне красных вспышек молнии. Во время разговора с Куклой Пипергер, словно призрак со страниц книги Майринка, сокрушался, что казнь на Кутна-Горе неминуема, что она стала бы для него полным крахом, – и его лицо вдруг стало мертвенно-бледным, пожелтевшим, иссохшим, с впалыми глазами, похожим на скелет. Он подшутил над журналистом ужаснейшим образом: ухмыляясь, он накинул петлю на шею объятого страхом Куклы, а затем попросил помочь ему надеть черный редингот палача.
Как утверждал Киш, к концу своей жизни Пипергер был в упадническом настроении, потому что ходили слухи, будто бы именно он в 1872 г. отравил Яну Фохлшлягрову – вдову, на которой он женился в Хорватии десятью годами ранее. Кто смог бы поверить в невиновность палача, тем более что именно палачи владели секретами магических трав и колдовскими силами. Однако Кукла находит в Пипергере некоторую трогательность, бледность, трепет, – из всего этого вырисовывается патетический образ скорбящего демона. К примеру, он повествует о том, как тот скрежетал зубами, а затем разрыдался, когда 21 июня 1866 г. ему пришлось сопроводить на равнине Жижков на высоченную виселицу своего друга Вацлава Фиалу, хозяина винного погреба в кабачке “Погребок” – волокиту, увивавшегося сразу за несколькими служанками, который убил свою любовницу Клару Земличкову.
Именно Пипергер вздернул на площади в Пльзени цыгана Йозефа Янечека, грабителя и мошенника, которого Швейк вспоминает, утешая на дивизионном суде подавленного учителя-солдата: “Терять надежды не следует, – говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа”
[1113]. Виселицу, к которой Янечека сопроводили под оглушительный звон колокола, окружали пехотинцы тридцать пятого пехотного полка. На площади столпилось столько народа, что многих людей подавили. Ходили слухи, будто бы целый цыганский табор нападет на город и сожжет его, чтобы уберечь бандита от наказания. Тело висело вплоть до следующей ночи, а люди и не собирались расходиться.
В казне в Кутна-Горе (12 января 1888 года, по словам Куклы, и 11 июня того же года – по словам Киша) Пипергер участвовал с большой неохотой, его мучила лихорадка, ему докучали видения. И действительно, как только оба преступника повисли на скользких веревках, он обмяк в руках приемного сына, который еще со времен повешения Яначека помогал ему. Приемный сын Леопольд Фольшлягер на поезде отвез его в Прагу, и здесь через четыре дня ослабевший палач и угас. В одной из площадных песенок поется о том, что, когда Господь Бог позвал к себе на небо Пипергера, палач проявил нерешительность, боясь очутиться в аду вместе с теми, кого он сам повесил
[1114]. И еще долго актриса с цветком в петлице останавливалась у ветхой лачуги, где он когда-то жил, чтобы поиграть на скрипке.
Однако его преемник, пасынок, которого 24 июня 1888 г. называли “палачом Чешского королевства” (“Scharfrichter für das Konigreigh Bohmen”), уже никоим образом не был связан с мистикой. Если Пипергеру хотя бы нравилось “ошиваться” по кабакам, прежде всего в “У Черного пивовара”, распугивая клиентов своими историями про висельников, то Фольшлягер в перерывах между казнями вел затворническую жизнь, ходил в домашних тапочках, был предан своему ювелирному делу и семье. И рядом с ним даже атрибуты палача, столь близкие Пипергеру: петли, крюки и мотки веревки – выглядят не столь зловещими. Фольшлягер, о котором Швейк пишет, что он вешал за четыре золотых
[1115], мечтал лишь об одном: быть палачом в Вене. Но когда он был приглашен в австрийскую столицу на пробу – задушить одну дамочку, зарезавшую собственную дочь, у него запуталась веревка, и осужденная несколько секунд раскачивалась, подрагивая, словно полип. С тех пор он уже не заводил речей о Вене, оправадываясь тем, что в этом городе никуда не годные веревки.
