– Мы с тобой два прожженных старикана, Джеффри.
– Нет, прожженный – это Гордон Хёкстер, – указывает Джефф. – Мы два старых маппета на балконе, которые рассказывают отстойные шутки.
– Мне это нравится, – говорит Матт.
– Мне тоже.
– Но разве это не странновато, что у нас в команде есть все нужные игроки, чтобы изменить мир?
Шарлотт качает головой:
– Это предвзятость восприятия. Либо ошибка представления. Черт, не помню, как называется. Когда ты думаешь, что то, что ты видишь, – это и есть все, что происходит вообще. Элементарная когнитивная ошибка.
– Легкость возникновения образов представления, – подсказывает Джефф. – Это эвристика доступности. Ты думаешь, будто то, что ты видишь, и есть вся совокупность.
– Верно, это оно.
Матт с этим соглашается, но заявляет:
– С другой стороны, у нас здесь все равно команда еще та.
– Оно всегда так получается, – отвечает Шарлотт. – В здании у нас две тысячи человек, вы знаете только двадцать из них, я – двести, и нам кажется, что они тут самые важные. Но насколько высока вероятность этого? Легкость возникновения образов представления, только и всего. И так во всех зданиях Нижнего Манхэттена, а они входят в общество взаимопомощи, и такие есть повсюду, во всех затопленных районах. Наверное, каждое здание в межприливье такое же, как наше. По крайней мере, все, кого я встречаю по работе, наводят на эту мысль.
– То есть ошибка в том, что мы принимаем частное за общее? – спрашивает Матт.
– Вроде того. Вот всего в мире примерно двести крупных прибрежных городов, все затоплены, как Нью-Йорк. Так живет примерно миллиард человек. Мы все живем в сырости, мы – прекариат, нас бесит этот Денвер и все богатенькие говнюки, которые там себе жируют. Мы все хотим справедливости и мести.
– Что является одним и тем же, – напоминает ей Джефф.
– Ну и пусть. Хотим справедливости-мести.
– Справедмести, – придумывает Матт. – Местиливости. Что-то не очень вяжется.
– Пусть будет просто справедливость, – предлагает Шарлотт. – Мы все хотим справедливости.
– Мы требуем справедливости, – говорит Джефф. – Сейчас ее нет, в мире царит бардак из-за этих говнюков, которые думают, что могут воровать что вздумается и им все сойдет с рук. Мы должны их подавить и вернуть справедливость.
– И условия уже созрели – это ты хочешь сказать?
– Еще как созрели. Люди недовольны. Боятся за своих детей. В такой момент все может измениться. Если это работает так, как утверждает закон Ченауэт
[110], то достаточно привлечь к гражданскому неповиновению всего около пятнадцати процентов населения, а остальные пусть на это смотрят и поддерживают – вот тогда олигархия и падет. Возникнет новая правовая система. Не обязательно проливать кровь и устанавливать бандократию горячих революционеров. Это может сработать. И условия созрели.
– А с чего подобные вещи начинаются? – интересуется Шарлотт.
– Да с чего угодно. С какого-нибудь бедствия, крупного или мелкого.
– Ладно, хорошо. Я люблю бедствия.
– А кто не любит!
Джефф с Шарлотт хихикают. Она снова наполняет чашки. Матт ощущает, как улыбка растягивает его лицо, и это кажется почти забытым ощущением. Он чокается с Джеффом:
– Рад снова видеть тебя довольным, мой друг.
– Я недоволен. Я взбешен. Чертовски взбешен.
– Именно.
Г) Владе
Во время бури Флэтайрон, казалось, приближался ко мне, будто нос чудовищного парохода, – вот картина новой Америки в процессе становления.
Сказал Алфред Стиглиц
У Владе запищал браслет, и он услышал:
– Ну что, как дела у нашего золота?
– Привет, Айдельба. Ну, они еще думают.
– В каком смысле?
– Мы разговаривали об этом с Шарлотт, и она убедила нас спросить инспектора Джен, что делать.
– Вы спросили у полицейского?
– У полицейской, да.
Долгая пауза. Владе ждал, пока она что-нибудь скажет. С Айдельбой это всегда срабатывало: он был раз в пятьдесят сдержаннее, чем она.
– И что она сказала?
– Сказала переплавить, продать золото, положить в банк и никому не говорить, где мы его взяли.
– Какая она молодец! Я боялась, вы его сдадите. Я уже имела дело со всякими кладами, и ничего хорошего из этого не выходило. И сколько времени это займет? Когда мы с Табо получим свою долю?
– Точно не знаю. – Владе сделал глубокий вдох и решился предложить: – Почему бы тебе не заехать? Поговорим об этом здесь с нашей бандой.
– Когда примерно?
– Давай я узнаю. И слушай, когда приедешь, можешь привезти тот насос, с которым достали золото? Я хочу попробовать использовать его у себя в здании, тут есть одна проблема.
Он рассказал ей свой план.
– Думаю, да, – сказала она.
– Спасибо, Айдельба. Я тебе перезвоню и скажу, когда все смогут собраться.
Собрать их объединение оказалось непросто, прежде всего потому, что в него теперь входила Шарлотт в качестве советника, которая мало находилась в здании, а когда находилась, то обычно была занята. Но она выкроила часок в конце одного из своих загруженных дней, и Айдельба согласилась прибыть на своем буксире, встав на якорь между Метом и Северным зданием.
Владе по-прежнему находил протечки, возникающие ниже уровня отлива, – мелкие, но тем не менее вызывающие беспокойство. А еще приводящие в ярость. Конечно, здесь можно было запустить дрона, и он это делал, но не помогало. Поэтому он думал, что старинным способом вместе с Айдельбой ему удастся добиться того, чего он хотел. К тому же это давало повод снова с ней увидеться.
Вскоре Айдельба показалась на своем буксире, чьи габариты лишь едва позволяли проходить по каналам Нижнего Манхэттена, и Владе с волнением встретил ее в Мете. Она приехала сюда впервые, поэтому он устроил ей целую экскурсию, в том числе по помещениям, где были обнаружены протечки. Эллинг, столовая и общая комната, несколько представительных квартир, где жили его хорошие друзья, все от одиночных туалетов до просторных залов, занимающих по пол-этажа и позволяющих сотне человек жить в условиях общежития. После этого они поднялись в сады, затем еще выше – к куполу и причальной мачте. Далее спустились на этаж с вольерами – свиньи, куры, козы, та еще вонь, – а потом опять в сады – посмотреть на город с открытых лоджий.
Айдельбу, казалось, всё это впечатлило, и Владе был очень доволен. История их отношений не просто витала над ними, а будто ходила следом. Его чувства не угасли, и это было не изменить. Что же чувствовала она, он не знал. О скольких вещах они никогда не разговаривали! А одна мысль попытаться заговорить об этом приводила его в ужас.
