Наконец, Шарлотт оставила свои размышления и снова принялась бродить по парку, останавливаясь, чтобы поговорить с теми, кто ютился вокруг дымящихся костров, которые разжигали больше для приготовления еды, чем для тепла, либо просто от нечего делать. Она поочередно подходила к группам и говорила, что работает в Союзе домовладельцев и что в аптауне должны открыть убежища. Так она повторяла снова и снова.
Спустя некоторое время, изнуренная и расстроенная, она прошагала на юг, к межприливью, и, дойдя до причала, встала в очередь на водное такси, чтобы уехать домой, в Мет. Ждать пришлось долго: очередь оказалась длинной, и она успела проголодаться. Вместе с другими ожидающими села на причал. Все вокруг были настоящими ньюйоркцами и не стремились заговаривать с незнакомцами, чему она была только рада.
В какой-то момент она снова постучала по браслету и вызвонила Рамону:
– Привет, Рамона, это Шарлотт. Слушай, как думаешь, твоей группе еще интересно выдвинуть меня от Двенадцатого округа?
Рамона рассмеялась:
– Конечно, интересно. Только ты знаешь, что Эстабан сейчас очень активно поддерживает своего кандидата?
– К черту Эстабан. Я против нее и иду.
– Ну, это мы точно можем тебе предложить.
– Хорошо. Я приду на следующее заседание, и мы все обсудим. Скажи своим, что я этого хочу.
– Это здорово. Она тебя совсем выбесила, да?
– Я только что из Центрального парка.
– Понятно.
– Я посоветовала ей пустить беженцев в аптаун.
– Понятно. Но как бы не так.
– Ага. Но здесь я смогу побороться.
– Вот и я так думаю! В общем, приходи и поговорим подробнее.
* * *
К тому времени как Шарлотт вернулась в Мет, она едва могла стоять на ногах. Доковыляв до столовой, она вдруг поняла, что в свою комнату ей придется подниматься пешком по лестнице. Это было немыслимо. Сорок этажей вверх – просто здорово!
Она рухнула на один из стульев и осмотрелась. Вокруг ее сограждане. Жители маленького города-государства, маленькой коммуны. Хорошо хоть собственное правительство не стало их бомбить. Во всяком случае пока. Парижская коммуна протянула семьдесят один день. Затем последовали годы репрессий, пока все коммунары не были убиты или посажены в тюрьму. Нельзя иметь правительство, которое состояло, действовало в интересах и управлялось народом. Ну уж нет. Вместо этого – всех убить.
Когда российская революция 1917 года продержалась семьдесят два дня, Ленин вышел на улицу и станцевал. Они продержались дольше Коммуны, возвестил он. В итоге они продержались семьдесят два года.
В столовую вошел Франклин Гэрр и направился к еде.
– Эй, Фрэнки! – воскликнула Шарлотт. – Тебя-то я и хотела увидеть.
Он будто бы удивился:
– Как дела, старушка? Выглядишь совсем уставшей.
– И чувствую себя так же. Можешь налить мне бокал вина?
– Еще бы. Я и сам как раз собирался выпить.
– Сейчас всем не мешало бы.
– Это точно. Слышала, что мальчики нашлись?
– Это же я тебе позвонила, забыл? Единственная хорошая новость за день.
– Ах да, прости. Новость да, хорошая. Я-то думал, мелкие говнюки наконец себя загубили.
– Думаю, они особо и не заметили, что что-то случилось. Что им этот ураган?
– Да нет, заметили. Чуть не стали пожирать ондатр.
– Да ну?
– У них было мексиканское противостояние со сворой ондатр.
– У ондатр, кажется, не бывает свор.
– Да, наверное, не бывает. Со стадом, со стаей…
– Стаи у ворон.
– Точно. А как тогда с табуном? С роем?
– Со скопищем ондатр.
– Отлично.
– Это как люди в Центральном парке. Скопище беженцев. Давай неси уже вино.
Он кивнул, отошел, а вернувшись, сел на пол рядом с ее стулом. Они выпили за мальчиков и осушили по бокалу ужасного флэтайронского пино-нуара.
– Так, слушай, – сказала Шарлотт. – Я бы хотела уже запустить тот обвал, о котором ты говорил. Как думаешь, ураган сможет подействовать так, чтоб пузырь лопнул?
Он воодушевленно взмахнул рукой:
– Я думал об этом. Дело в том, что это мировой рынок, и многим не хочется, чтобы он лопался, потому что они его не зашортили. Поэтому будут сдерживать возможные потрясения. Так что я не очень уверен. Не думаю, что этого окажется достаточно. Местный индекс, конечно, изменится. Но чтобы мировой пузырь лопнул – нет.
– Да, но ты же хотел его схлопнуть? Устроить забастовку домовладельцев, как ты рассказывал? Разве сейчас не подходящее время?
– Не знаю. Не думаю, что основа, благодаря которой все сработало бы, уже заложена. Хотя сам я, должен сказать, свою часть выполнил.
– Что ты имеешь в виду?
– Я монетизировал золото ребят. Владе переплавил его, а я продал по частям в разные скрытые пулы. И насколько мне кажется, его все выкупило индийское правительство. Они – последние золотые жуки, очень его любят. Наверное, это как-то связано с культурными особенностями, потому что они все без ума от своих побрякушек.
– Франколино, уволь меня от своих ужасных культурологических теорий. Что ты сделал с деньгами?
– Чуть приумножил и скупил пут-опционы на ИМС.
– Это как?
– Зашортил ИМС и залонговал Кейса – Шиллера, и теперь ураган показал, что я все сделал правильно. Теперь можно их продать и сорвать куш для ребят.
– Это здорово, но я хочу, чтоб пузырь лопнул! Хочу разрушить систему!
Он с сомнением покачал головой:
– Серьезно? Ты уверена, что готова?
– Готова, насколько это возможно. И сейчас хороший момент для забастовки. Люди в бешенстве. Если мы не сделаем этого сейчас, нам просто затянут петлю на шее. Поставят в условия жесткой экономии, чтобы оплатить восстановление города. Бедные станут беднее, богатые переедут куда-нибудь в другое место.
Он вздохнул:
– То есть ты хочешь сказать, что намерена сменить тренд, который длится уже десять тысяч лет.
– Что ты имеешь в виду?
– Что богатые богатеют, а бедные беднеют. Это одно из первых изречений в сборнике Бартлетта
[127]. Первый стих в Книге Бытия.
– Да. Все верно. Давай его сменим.
