– Мне это по душе, – сказал Владе.
Она кивнула.
– А пока нас никто домогаться не будет. Как и пытаться враждебно поглотить. Вообще я очень ждала голосования по повторному предложению, потому что думаю, что жильцы, зная, что мы находились под атакой, его бы отклонили. И это было бы замечательно.
– Да здравствует буря! – возвестил Владе и развеселился от собственной шутки.
Она снова кивнула, так же весело.
– Луч надежды, – проговорила она и поднялась, чтобы уйти на свою следующую встречу.
Уже что-то хорошее. И еще одно – Айдельба, которая все еще ночевала на диване у него в офисе. Они вставали по утрам, одевались и занимались своими делами, не говоря друг другу ни слова и совершенно не общаясь целыми днями. Айдельба собиралась вскоре вывести свой буксир с баржей обратно в Кони-Айленд, а для этого ей предстояло еще много работы. Но каждый вечер после ужина она приходила к Владе, и они готовились спать, точно двое потерпевших кораблекрушение и оставшихся на одном плоту. Он чувствовал, что ей было больно, и ему было так же больно самому. Оба знали, что на них давят воспоминания, но никому не хотелось об этом говорить. Он до сих пор чувствовал, как буксир прижался к зданию, видел кровь на стене и в воде. И помнил ее взгляд, после которого она избегала на него смотреть. И ничего с этим не поделать, нечего тут сказать. Остается только молча ночевать в офисе.
И конечно, дело было не только в несчастных незнакомцах, которых они раздавили. Они это тоже понимали. Много лет назад, когда утонул их ребенок, они пытались об этом говорить. Пытались не винить друг друга. Хотя винить кого-либо повода не было – просто произошел несчастный случай. И все же это отдалило их друг от друга. Что уж тут отрицать. Владе испытывал вину. Стал больше пить, больше нырять. Проводил жизнь под водой, где, к сожалению, забыть об утоплении было нельзя, но это была его работа, его жизнь; поэтому, поднимаясь на поверхность, он пил. А она все больше злилась или печалилась. Они уплывали друг от друга на льдинах, несмотря на то, что жили в одной квартире в районе Стивсент – прижатые друг к другу, но разделенные миллионами миль. Никогда еще ему не было так одиноко. Когда вы лежите в кровати рядом с другим человеком, обнаженные под одеялом, но совершенно одинокие – наверное, это худшее одиночество из всех возможных. С тех пор он спал один многие годы, но никогда не чувствовал себя так одиноко, как тогда. К тому времени как Айдельба съехала, они не разговаривали и словно находились в ступоре. Говорить было нечего. Скорбь убивает общение, загоняет одного в нору. Слушай, все ведь когда-нибудь умрут, хотелось сказать ему. Но все же… будущего у них не было. И говорить об этом было без толку. Как и о чем-либо другом. Любые слова лишь укрепили бы одиночество.
Тяжелые времена. Тяжелые годы. Потом они прошли, наступил покой, что-то вроде забвения. Уже шестнадцать лет – как такое возможно? Куда ушло все это время? Скоро будет двадцать, и весь этот покой никуда не делся.
Каждый вечер он возвращался к себе. А она однажды ночью пришла и обняла его так крепко, что он будто ощутил, как ребра прижались к внутренним органам. Он не понимал, что это значило. Он был крупнее ее, но она была сильнее. Он попробовал сопротивляться, но затем понял, что так она пыталась завести разговор, который у них никак не выходил. Никто из них не был силен в таких разговорах. Ее родным языком был берберский, его – сербскохорватский. Но сейчас это не имело значения.
Может быть, им и не нужны были слова. Спали они в ту ночь в разных комнатах. Прошло еще несколько дней. Одну ночь она проспала рядом с ним на его кровати, молча. После этого они спали вместе каждую ночь, едва прикасаясь друг к другу, лежа в пижамах. Осенние дни становились короче, ночи – длиннее. Бывало, Владе просыпался посреди ночи, поворачивался на другой бок и видел, как она лежит на спине. Как будто вообще никогда не спала. Она поворачивала к нему голову и смотрела на него – а он видел в темноте только белки ее глаз. Настолько черной и блестящей была ее кожа: она словно сияла черным в ночи. О чем бы она ни думала – об этом лишь один бог мог ведать, – он видел, что она хотела оставаться в бодрствующем состоянии. Однажды он положил ладонь ей на предплечье. От нее веяло теплом, как и когда-то. Она приблизила к нему лицо, и они поцеловались, коротко, скромно, сложив губы трубочкой, словно по-дружески. Она смотрела на него, будто читая мысли. Она перекатилась к нему на бок и оттолкнула на спину. Они лежали, дыша друг другом, держась друг за друга, как утопающие, которые медленно идут ко дну. Так она лежала с час, какое-то время будто спала, но в основном нет – просто молча лежала, пока не откатилась от него на спину.
* * *
Одним солнечным днем в конце октября она отбуксировала баржу обратно в Кони-Айленд. Владе поехал с ней, привязав свою лодку к барже, чтобы на следующий день самому вернуться в город.
Как и раньше, до «Фёдора», до берега оттуда было далеко. Мелководье под ним, пожалуй, было мутнее обычного, а береговая линия на севере казалась более потрепанной. Став на якорь, они вместе с парой членов экипажа сели в одну из лодок Айдельбы и отправились по Оушен-паркуэй, туда, где теперь из океана выдавался Бруклин, – чтобы осмотреться. Канал оказался сильно засорен, поэтому двигались они медленно.
Межприливье, открывшееся при отливе, выглядело избитым, а над отметкой максимальной воды забито всевозможным хламом. Здания в ближайших четырех-пяти кварталах были разрушены. Следы песка, который Айдельба со своими ребятами переместила сюда с затопленного пляжа, были различимы лишь с трудом.
– Черт! – воскликнула Айдельба. – Мы сюда пятьсот партий привезли, и все исчезло! Куда делся весь песок?
– Его унесло на сушу, – предположил Владе. – Или в воду. Хочешь опуститься посмотреть?
– Да, хочу. А ты готов?
– Всегда.
Это было почти правда. Раздеться, надеть гидрокостюм, снаряжение, приготовиться к погружению – все это было у него доведено до автоматизма, но сейчас особое удовольствие доставляло то, что он делал это вместе с Айдельбой.
Их опустили в холодную воду, вниз, в темноту. Они осветили головными фонариками конусы воды перед собой. Было время отлива, и дно находилось всего в десяти-пятнадцати футах от киля лодки, поэтому туда доходило немного рассеянного света, отчего вода казалась несколько прозрачнее, чем была. А вода чем глубже, тем казалась холоднее. Холодная, холоднее, самая холодная. Холодниссимо, как говаривала Розарио.
На дне оказался песок. Владе взметнул его ластами и в свете головного фонаря увидел, как тот сперва закружился в мутной воде, а затем вновь осел. Песок был тяжелее, чем ледниковый ил, и не задерживался в воде. Владе посмотрел на Айдельбу, стараясь не светить ей своим фонарем в лицо. Пузырьки, исходящие из трубки Айдельбы, сверкали, поднимаясь к поверхности и исчезая над головой. Он указал ей на песок. Они стукнулись шлемами, и Владе увидел, как она улыбнулась. Ее новый пляж частично остался на месте и достаточно близко к границе прилива, чтобы сместиться к ней под воздействием волн. Все-таки песок был там.
