Он серьезно посмотрел на меня.
– Я приму это к сведению, – проговорил он. – И приму соответствующие меры. Надеюсь, твое резкое мнение не отразится на нашей совместной работе над проектом в Челси.
– Мы выкупим твою долю в нем, – заявил я. – Сегодня в течение дня я переведу тебе деньги.
– Не уверен, есть ли у тебя на это право.
– Определенно есть. Контракт, который мы подписали, составлен по той же форме, которую я использую в «УотерПрайс», чтобы контролировать приходы и уходы наших инвесторов. К нему не подкопаешься.
– Я проверю. – Он кивнул и посмотрел на свой стол. – Мне жаль, что ты так все воспринимаешь, но я уверен, мы найдем из этого выход.
– Может быть.
– Знаешь, парень… мне жаль тебя оставлять, но мне действительно пора на встречу. Я отложил выезд, чтобы с тобой пообщаться, но мои ребята уже беспокоятся. Давай поднимемся, проводишь меня.
– Конечно.
Он отвел меня к другому лифту, огромному грузовому, в который вместилось бы… даже не знаю что. Слоны? Мы поднялись на один или два этажа и очутились на самой верхушке Манстера, где у Гектора была привязана маленькая небесная деревня. Двадцать один воздушный шар, а под ними округлая платформа, лишь немногим уступающая размерами офису Гектора, и вокруг нее коттеджи в форме грибов, соединенные посередине прозрачными трубами, похожими на крошечные крытые переходы. Такая вот симпатичная маленькая причуда. Многие уже были на борту, где шла коктейльная вечеринка, причем некоторые стояли на вершине трапа и явно ожидали Гектора.
Он сердечно улыбнулся, пожал мою руку.
– Удачи тебе, парень. Встретимся еще в других обстоятельствах.
– Не сомневаюсь.
Гектор поднялся к ожидающим, и его люди свернули трап. Помахав мне на прощание, точно Волшебник страны Оз, он отвернулся, и деревня шустро взметнулась вверх и, прокрутившись, устремилась на восток, к облакам.
* * *
Вот так вот. Проблемы в городе-на-реке, и мне урок на будущее: ноги у осьминогов очень длинные. И их не восемь, а больше. Они, может быть, похожи на гигантских кальмаров – если у кальмаров больше восьми щупалец. И это вселяло тревогу.
Но сейчас мне нужно было отвезти мою Шарлотт в Вашингтон. Она должна была пораньше закончить работу в свой последний день – пока что последний, сказала она людям, ведь это просто отпуск, она уходила не насовсем, а чтобы вскоре вернуться, – и полагаю, все ей поверили, как и я сам. В общем, она вышла из офиса на запад, к восстановленному Причалу 57, где я ее забрал, и мы вышли в Нарроус и направились на юг. Я подготовил «клопа» к ночевке в море, если вдруг придется, но сам намеревался встать на речном вокзале в Мэриленде, после чего пройти по Чесапикскому заливу к Балтимору, где я бы ее высадил. Там в гавани теперь построили новую станцию, откуда можно было добраться в Вашингтон.
Надеялся ли я, что Джоджо вместе с остальными увидит, как я забираю нашу новую конгрессменку, представляющую Двенадцатый округ штата Нью-Йорк, чтобы уплыть по Гудзону в глупую столицу этой страны? Да, надеялся. И надежда оправдалась: когда я подходил к пристани и посмотрел на бар, чтоб кивнуть приятелям, Джоджо тоже была там – притворялась, будто с кем-то общается, нарочито не глядя в мою сторону. Наш предполагаемый пакт о примирении и сотрудничестве, инициированный Шарлотт, для нее ровным счетом ничего не значил – вот что выражал этот отказ смотреть на меня. Я это видел, и она видела, что я видел, – вот как люди умеют смотреть искоса, владеют периферийным зрением и пользуются глазами на затылке. А потом появилась Шарлотт – она прошлась по пристани, как всегда ровно в назначенный час, с двумя объемными сумками через плечо и слегка прихрамывая на больную ногу. Приземистая и квадратная: с квадратной головой, квадратным туловищем, квадратными булками, квадратными икрами. Не совсем типичная фигура для женщины. Не то чтобы это меня заботило – в смысле, это не все, что меня заботило. Например, у Джоджо была превосходная фигура, очень изящная и пропорциональная, вся по классике, стройная и привлекательная, но не сказать, чтобы прямо умопомрачительная. Стройная, да. Конечно, она мне нравилась, даже очень, и мне до сих пор было больно, что она меня бросила, порвала со мной – или как еще это назвать. Более того, она увела мою идею, а потом обвинила в воровстве меня, а сейчас нам нужно работать вместе, хотя, может, в этом и нет ничего необычного. Но, как бы то ни было, я все еще ощущал боль и по-прежнему хотел ее; я смотрел на нее, и у меня екало сердце и кое-что еще. Но, с другой стороны, возьмите Амелию Блэк, звезду Мета, облака и всего мира; она была, что называется, миловидная, не только стройная, но просто неотразимая, не только интересная, но идеальная; а поскольку она долгие годы имела привычку раздеваться в своем шоу, я, как и остальная часть человечества, не мог не заметить, что у нее была также великолепная фигура, которая, несомненно, здорово поспособствовала ее популярности, равно как и ее глуповатые, но милые повадки. При этом она ничуть не интересовала меня как девушка – совершенно не казалась привлекательной. Да, мне нравилось на нее смотреть, она была красива. И еще она неплохо приложила руку к нашей недавней кампании по эвтаназии рантье, когда мы впервые высвободились от тех удушающих захватов, в которых были зафиксированы. Но проводить с ней время меня не тянуло, просто не хотелось, и все. Ничего не екало – ни сердце, ничего. Как по мне, она была неинтересна. Без обид. Кто знает, чем объяснялась такая реакция? Намеренным игнорированием феромонов? Каким-то экстрасенсорным восприятием? Или она просто была слишком идеальна, слишком красива?
Шарлотт Армстронг не была ни идеальна, ни красива. Хороша, да, но не красива. А быть привлекательной важнее, чем красивой. Сварливая, резкая и, как я уже отметил, вся квадратная. А еще на шестнадцать дурацких лет старше. Мне сейчас тридцать четыре, а значит, ей… о боже! Пятьдесят. Целых пятьдесят лет! Да это все равно как если бы ей было восемьдесят!
Ладно. Что с того? Ведь она меня смешила. И, что еще важнее, я смешил ее. И мне хотелось ее смешить. Это становилось для меня целью, то есть прямо реально серьезной целью. Я менялся, чтобы угодить Шарлотт Армстронг, чтобы рассмешить ее. Я выдумывал, что сделать или что сказать, чтобы получать от нее эту реакцию. Казалось, в последние дни это стало для меня задачей номер один.
Так, в этот день я разогнал «клопа», и мы, оторвавшись от воды, полетели как птица, как буревестник, который встречается иногда в Атлантике, где скользит по волнам и, насколько я слышал, никогда не садится на землю, а просто живет, спит и умирает на море, и мысль об этом меня странным образом завораживает. Особенно когда летаю на «клопе». Тогда я подумал, что должен окрестить его Буревестником. Мы вышли из Нарроуса под большим мостом ровно в тот момент, когда я это придумал, точно в его тени. А потом мы полетели.
Итак, на юг, вдоль побережья Джерси. И да, Шарлотт смеялась. Она встала и прохромала к носу, держась за палубные линии, а дойдя, остановилась и вытянула руки в стороны, позволив волосам развеваться на ветру. Я улыбнулся, но сам был сосредоточен на подступающих с востока низких волнах. Глядя на них, я лавировал, чтобы как можно дольше оставаться на гребне, а потом спрыгивая влево на следующую, что приближалась с востока, а потом как можно дольше оставался и на ней, и мы практически перестали раскачиваться и двигались плавно, будто какой-нибудь паром в гавани, только гораздо быстрее. Я понятия не имел, ощущала ли качку Шарлотт, но меньше всего мне хотелось, чтобы ее затошнило. Да и у меня самого был не самый стойкий желудок для океанской качки, поэтому я всегда старался по мере возможности минимизировать ее воздействие. А с этой задачей Буревестник справлялся лучше всех. Сейчас ему помогала скорость, да и волны сегодня были невелики. А потом мы полетели!
