– Было бы мило, – ответила она. – Правда, я только хочу попросить, притормози здесь. Я хочу поговорить.
– Хорошо, – сказал я. – Я тоже хочу поговорить.
«Но когда буду спать с тобой! – я не сказал этого вслух. – Много-много говорить после и даже во время того, как мы занимаемся любовью. Когда принимаем душ, когда спим в одной постели! Хочу говорить с тобой все время!»
Только именно со всем этим она хотела повременить. Или, что более вероятно, от чего она вежливо отказалась.
Если это когда-нибудь и произойдет, думал я, то мне нужно ее понять. Понять, что бы ей понравилось. Мне было бы тяжело с ней не видеться. И, неуклюже ведя «клопа» по 33-й в сторону дома, я был растерян и не замечал ни кильватерных следов, ни даже других лодок. Я чувствовал себя разбитым, даже возмущенным, даже сердитым и все пытался придумать, как мне с ней поладить, как быть дальше, как ее вернуть. Черт! Ну каким же я был дураком!
Б) Шарлотт
Нью-Йорк – это не столько место, сколько идея или невроз.
Сказал Питер Конрад
Размах Нью-Йорка глумится над потворством личным чувствам.
Сказал Стивен Брук
Настал день, когда правлению Мета предстояло решить, как быть с предложением о выкупе здания. Шарлотт не хотела обсуждать это на общем собрании членов кооператива, что, знала она, было с ее стороны неправильно, но она все равно этого не хотела. Если бы дошло до всеобщего голосования и члены поддержали бы продажу, у нее взорвалась бы голова. Она ощущала давление, и это ей не нравилось. Она стала бы кричать о жестоком обращении и почувствовала бы себя еще хуже, чем когда-либо.
– Меня призывают довериться людям, но я не могу, – сказала она своей коллеге по работе, Рамоне, и та сочувственно кивнула.
– Почему им нужно довериться? – спросила Рамона. – Тебе-то что с того?
– Ой, вот не надо, – ответила Шарлотт. Рамона любила ее поддразнивать, и ей обычно тоже это нравилось, но сейчас было слишком страшно. – Я вот думаю, можно ли мне объявить себя диктатором здания. Разве не так было устроено в греческих городах-государствах? Вот приходит откуда-нибудь кризис, все рискует развалиться, и тут кто-то объявляет себя диктатором, и все соглашаются и позволяют ему выводить полис из кризиса.
– Хорошая мысль!
– Да брось.
Первую встречу того дня она проводила с семьей из Батон-Ружа
[73] – нужно было обсудить с ними их дело. Американцам полагались гражданские права, защищающие их от дискриминации, которой подвергались приезжающие в город иностранцы, но на практике так случалось не всегда. У многих попросту не было ни бумаг, ни облачной документации – и, как ни странно, такие люди встречались сотнями и тысячами день за днем на протяжении многих лет. В «Очень плохой день», случившийся в облаке после Второго толчка, пропали данные миллионов людей, и ни одна страна так и не оправилась от этого полностью, кроме Исландии, которая не верила в облако и продолжала хранить данные обо всем на бумаге.
Также сегодня ожидался приток новых беженцев с «Нового Амстердама», голландского корабля-города. Этот плавучий город был одним из старейших и медленно ходил по миру подобно остальным. Один из кусочков затопленных после Второго толчка Нидерландов, он соответствовал примерно пяти процентам оставшейся территории своей родины. Как все корабли-города, он был, по сути, плавучим островом, более-менее самодостаточным, и по указанию голландского правительства странствовал по планете, всячески помогая жителям межприливных зон, вплоть до того, что перевозил их к более высоким регионам. Шарлотт нравилось посещать его, когда он околачивался у побережья Нью-Йорка, кружась в Гольфстриме за Веррацано-Нарроусом
[74]. Корабли-города не могли приближаться к Нарроусу из опасения, что их затянет приливом и они врежутся в какой-нибудь из берегов, а то и в оба сразу, и застрянут. Зато долететь до них по воздуху на небольшом самолете можно было меньше чем за полчаса. Шарлотт села на один из рейсов в Тёртл-Бей, и ей тут же предстал прекрасный вид с высоты: город, Нарроус с его мостом, открытый океан. Оказавшись над морем, слева она увидела затопленные отмели Кони-Айленда, где со стороны моря стояли в ряд баржи, которые зачерпывали старый песок и перевозили его на север, к новой линии берега. Пролетев затем над синей гладью океана, они вскоре спустились на удивительный зеленый остров – тот был крупный настолько, что в его аэропорту можно было разместить несколько взлетных полос для реактивных самолетов, да только на таких теперь мало кто летал. Городской же самолет, на котором летела Шарлотт, сел на полосу и проехал по ней примерно треть общей длины.
Когда она выбралась из него и оказалась в аэропорту, вид ей открылся такой, что это вполне мог быть и Лонг-Айленд. Никакого ощущения качки, ничего подобного. Это всегда восхищало Шарлотт. Аккуратные небольшие строения вокруг создавали атмосферу настоящего голландского городка.
Но, несмотря на элегантный вид улиц и строений, нетрудно было заметить тревогу в глазах людей, селившихся в общежитиях для беженцев. Шарлотт хорошо знала этот взгляд – ее клиенты всегда так на нее смотрели. Заискивающий, пытающийся зацепить ее своей историей, такой, что у нее никогда не получалось от этого отстраняться. Но и пропускать их отчаяние через себя она не могла, иначе сошла бы с ума – поэтому нужно было соблюдать профессиональную дистанцию. А это ей удавалось, хоть и требовало усилий – именно из-за этого она чувствовала усталость в конце дня и даже в конце часа. Совершенно измотанная, а где-то в глубине и сердитая. Не на клиентов, но на систему, которая привела их к нужде и позволила им достичь такой большой численности.
Итак, сейчас «Новый Амстердам» перевозил людей из Кингстона, Ямайка. Ни у кого из них не было документов, а выглядели они скорее как испанцы, а не ямайцы и говорили между собой по-испански, но на борт они сели именно в Кингстоне. Для Карибов это было нормально. Шарлотт села с ними за стол и стала поочередно слушать их истории, заполняя первичные документы для беженцев. Это позволяло внести их в базы и в итоге помогало им в дальнейшем, даже если изначально у них ничего не было. Она будто бы в самом деле вытаскивала их из моря.
– Не забудьте вступить в Союз домовладельцев, – повторяла она всем. – Это вам будет очень полезно.
Они были благодарны за все, и это тоже отражалось на их лицах, и это тоже было тяжело игнорировать, как и их отчаяние. Людям не нравилось чувствовать себя благодарными, потому что они терпеть не могли обстоятельства, заставляющие их быть благодарными. Так что приятно от этого не было никому. Один человек делал добро для других не ради них и не ради себя. Из этого, казалось, можно было предположить, что причин делать добро не существовало вовсе, однако было ощущение, что это необходимо. Шарлотт делала это из каких-то абстрактных побуждений, считая, что это нужно, чтобы облегчить их первые дни в новом мире. Что-то вроде того. Такая вот сумасшедшая идейка. Она и сама была сумасшедшей, она это знала; наверное, компенсировала этим недостаток чего-то другого. И находила таким образом способ занять чем-то мозг. Это казалось ей правильным. Так часы проходили для нее гораздо интереснее, чем если бы она занималась чем-то другим, как пыталась раньше. Что-то вроде того. Но на исходе дня, пусть даже проведенного на море, под прохладным бризом и под крики чаек, она была готова все бросить.
