Глава XXV
Снобы, дающие вечера
Наша коллекция снобов за последние несколько недель носила слишком густую политическую окраску. «Покажите нам снобов в частной жизни», — восклицают милые дамы. (Передо мной лежит письмо одной прелестной корреспондентки из рыбачьего поселка Брайтхелмстон в Сассексе, а разве можно ослушаться ее приказаний?) «Дорогой мистер Сноб, расскажите нам еще что-нибудь из Ваших наблюдений над снобами в обществе». Боже храни бедняжек! Они теперь привыкли к этому слову — ненавистное, вульгарное, противное, неудобопроизносимое слово «сноб» соскальзывает с их губок как нельзя свободнее и милее. Я бы не удивился, если бы оно было в ходу и при дворе среди фрейлин. Я знаю, что оно употребляется в самом высшем обществе. А почему бы и нет! Вульгарен снобизм, но в самом слове нет ничего вульгарного. То, что мы называем снобизмом, и при ином названии все же таким и останется. Ну так вот. Сезон приближается к концу, многие сотни добрых душ, снобов и не снобов, покинули Лондон, убрано много гостеприимных ковров, шторы прикрыты листами «Морнинг гералда», особняки, некогда населенные жизнерадостными хозяевами, ныне оставлены под присмотром унылой «locum tenens»
[100] экономки — какой-нибудь замшелой старухи, которая, в ответ на безнадежный звон колокольчика, с минуту глядит на вас из кухни, потом не спеша отпирает парадную дверь и сообщает, что миледи уехала из города, или что «семейство в деревне» или «уехало на Рейн», и мало ли что еще, и так как сезону и званым вечерам пришел конец, то почему бы не заняться на время снобами, дающими вечера, и не рассмотреть поведение тех особей, которые на полгода уехали из столицы?
Одни из этих достойных снобов прикидываются яхтсменами и, вооружившись подзорными трубками и облачившись в бушлаты, проводят время между Шербуром и Коузом; другие ютятся кое-как в Шотландии, в унылых хижинах, запасшись жестянками готового супа и герметически запаянного фрикандо, проводят дни на болотах, стреляя куропаток; третьи, после тягот сезона, отдыхают и принимают ванны в Киссингене или наблюдают за игрой в trente et quarante
[101] в Гамбурге и Эмсе. Теперь, когда все они уехали, мы можем и покритиковать их. Теперь, когда нет больше званых вечеров, давайте нападем на дающих эти вечера снобов. Снобы, дающие обеды, дающие балы, дающие завтраки, дающие conversazione
[102]. Боже! Какой переполох поднялся бы среди них, если бы мы напали на них в разгаре сезона! Мне пришлось бы завести стража для защиты от скрипачей и кондитеров, негодующих на оскорбление своих патронов. Мне и так уже говорят, что из-за некоторых дерзких и неосторожных выражений, якобы унизительных для Харли-стрит и Бейкер-стрит, в этих респектабельных кварталах упали цены на квартиры и были отданы распоряжения более не приглашать мистера Сноба на вечера. Ну вот, все они уехали, давайте же порезвимся на свободе, разгромим все и всех, словно бык в посудной лавке. Они могут и не узнать о том, что происходило в их отсутствие, а если и узнают, то не станут же сердиться целые полгода. Мы начнем снова ублажать их примерно с февраля месяца, а уж будущий год пускай сам о себе печется. Мы не станем обедать у дающих обеды снобов и ходить к снобам на балы; ни слушать концерты («мерси, мусью!» — как говорит Джимс) у снобов, а в таком случае что же помешает нам говорить правду?
Со снобизмом дающих концерты снобов можно разделаться очень скоро, так же как и с чашкой мутного чая, которую подают вам в чайной комнате, или с полужидкими остатками мороженого, которое вы глотаете среди удушающей толкотни в гостиной наверху.
Боже милостивый! Зачем только люди туда ходят? Что делается там такого, из-за чего люди толкаются в этих трех маленьких комнатках? Неужели «Черная Яма»
[103] считается таким приятным réunion
[104], что в самый зной британцы стремятся воскресить ее атмосферу? После того как вас стиснули в лепешку у дверей (где вы чувствуете, что ваши ноги запутались в кружевных оборках леди Барбары Макбет, и эта изможденная и накрашенная гарпия одаряет вас взглядом, по сравнению с которым взгляд Уголино
[105] может считаться ласковым и веселым), после того как вы с трудом извлекли свой локоть, словно из подушки, из белого жилета сопящего Боба Гатлтона, чуть не доведя его до апоплексии, — вы наконец оказываетесь в гостиной и стараетесь поймать взгляд миссис Ботибол, устроительницы концерта. Попавшись ей на глаза, вам полагается улыбнуться, она тоже улыбается в четырехсотый раз за этот вечер; а если она уж очень рада вас видеть, то машет ручкой перед лицом, посылая вам, что называется, воздушный поцелуй.
Чего ради должна миссис Ботибол посылать мне поцелуй? Я ее не поцеловал бы ни за что на свете. Почему я, увидев ее, ухмыляюсь так, словно я в восторге? Разве я в восторге? Мне нет никакого дела до миссис Ботибол. Я знаю, что она обо мне думает. Я знаю, что она сказала о последнем сборнике моих стихов (слышал это от нашего общего друга). Почему же, говорю я, мы продолжаем переглядываться и делать друг другу знаки, как полоумные? Потому, что мы оба проделываем церемонии, которых требует от нас Великое общество снобов, повелениям которого все мы повинуемся.
Ну вот, с обрядом узнавания покончено, мои челюсти снова приняли свойственное англичанам выражение затаенной муки и глубочайшего уныния, а сама Ботибол улыбается и посылает воздушные поцелуи кому-то другому, кто протискивается в ту же дверь, через которую мы только что проникли. Это леди Энн Клаттербак, у которой бывают вечера по пятницам, как у Ботибол (мы ее зовем Ботти) — по средам. За ней — мисс Клементина Клаттербак, мертвенно-бледная девица в зеленом, с ярко-рыжими волосами, которая выпустила томик стихов («Смертный вопль», «Дамьен», «Костер Жанны д'Арк» и, разумеется, «Переводы с немецкого»), музыкальные дамы приветствуют друг друга, называя одна другую «дорогая леди Энн» и «дорогая моя Элиза» и ненавидя одна другую так, как только могут ненавидеть дамы, дающие вечера по средам и пятницам. С невыразимой мукой дорогая Элиза смотрит, как Энн подходит к Абу Гошу, только что приехавшему из Сирии, и улещивает и умасливает его, упрашивая бывать у нее на пятницах.
Все это время, среди тесноты и давки, среди неумолкаемой трескотни и говора, и жара от восковых свечей, и невыносимой мускусной вони, среди всего того, что бедняги-снобы, авторы модных романов, именуют «сверканием брильянтов, ароматом духов и сиянием бесчисленных ламп», — захудалого вида желтолицый иностранец в чищеных перчатках чирикает что-то едва слышное в углу под аккомпанемент другого иностранца.
