Все кончено. Но отчего так больно где-то под левым плечом, будто туда попала вражеская стрела?
Хидэтада стоит на пригорке. Похожий на изваяние грозного бога, охраняющего храм. Или демона? Яркие языки пламени вырываются из-под его золоченого шлема – колосья на нем выглядят рогами. Услышав шаги отца, он поворачивается – и нет, не опускается на одно колено, просто наклоняет голову и плечи, не сводя с Иэясу взгляда. Один его глаз полыхает зеленым огнем. Иэясу глотает ком, застрявший в горле. Его ли это сын?
– Хидэтада… – наконец стоном вырывается у него из груди, – …зачем?!
На секунду лицо Хидэтады рассекает усмешка, как трещина в камне:
– Что – зачем? Мы победили, отец.
– Зачем ты приказал открыть огонь? – тихо, почти шепотом произносит Иэясу. – Мы говорили о мире. Было перемирие, помнишь? Мы и так уже победили. О-Тятя была напугана до смерти, она просто женщина, несмотря на все упрямство. А Хидэёри сделал бы все, как сказала бы его мать. Они бы согласились на все условия. На надел на Кюсю, даже на монастырь! Зачем ты… убил их?
Хидэтада снова поворачивается спиной к нему и лицом к пылающему замку. Раздается грохот – верхняя башня, рассыпая тучи искр, рушится вниз.
Это вопиющее неуважение. Но Иэясу это сейчас волнует в последнюю очередь.
– Он должен исчезнуть. Исчезнуть навсегда.
– Хидэтада! Кто вынул из твоей груди человеческое сердце и вставил туда камень?!
И легкий поворот головы, и то же зеленое дьявольское пламя:
– Вы, отец.
Иэясу сел на постели, сжимая голову руками. Отреагировав на движение, в углу комнаты зажегся ночник. Еще темно – ночь или раннее утро. Иэясу протянул руку и взял со столика коробочку с влажными салфетками. Ему показалось, что его лицо все еще в саже и слезах.
Будто и не минуло четыреста лет. А впрочем, это для ками Тосё Дайгонгэна прошли века. А для него, Токугавы Иэясу, – всего полтора года. Год после победы – в безудержном веселье и пороках: бесчисленные женщины, западное вино рекой и изысканные кушанья. Всю жизнь он отличался воздержанностью, но теперь можно все, ведь ничего больше от него не зависит. Почему, почему Хидэтада не позволил ему умереть там, под стенами Осаки? Как подобает воину? Что ж, возможно, сдохнуть в потоках черной рвоты – и есть смерть, достойная человека, предавшего того, кого клялся защищать…
«Потому что вы мне нужны».
Хидэтада… Он никогда не признавал уступок и полумер.
…Когда армия возвращалась назад, Иэясу приказал нести себя в закрытом паланкине, сославшись на плохое самочувствие. На самом деле – не хотел смотреть на обочины дорог. Но, даже заткнув уши, он слышал стоны умирающих: кресты с распятыми на них защитниками Осаки тянулись до самой столицы.
«Я отсеку любую руку, что посмеет поднять меч».
Беспомощность – разве не это самый большой кошмар для того, в чьих руках была сосредоточена власть? Нет, не перед Хидэтадой, которому он сам передал сёгунский титул, чувствовал себя бессильным Иэясу. А перед его несокрушимой и чудовищной правотой. Перед миром, который устроен так, а не иначе. И – будь ты даже божеством – его законы неумолимы.
…И полгода здесь. В новом мире. Изменился ли мир на самом деле? Или это просто яркая обертка, сними которую – и обнажится все тот же жуткий оскал, и дохнёт смрадом разлагающихся тел?
Не важно, кто и на кого похож. Иэясу лег, повернулся на бок и закрыл глаза. Хватит ворошить прошлое. Именно сейчас у него есть возможность все исправить. По-настоящему исправить.
Было четыре часа дня, когда Иэясу наконец встал из-за рабочего стола. Вот еще одно из достижений современной цивилизации, которое он полюбил всем сердцем, – клавиатура. Не нужно выводить кистью сложные знаки. Не надо разбирать чужие каракули. Нажимаешь на кнопочки с детскими буквами – на экране сами по себе возникают нужные иероглифы. Правда, рука все равно устает, если писать очень долго.
– Господин, пришли ответы на ваши запросы.
Он обернулся. Его всегда поражало, как Ии Киёми может настолько бесшумно двигаться на таких высоченных каблуках. Очень хотелось как-нибудь надеть на нее длинное фурисодэ
[34] и полюбоваться ее точными и плавными движениями. Но он отчего-то смущался попросить. И потом – эта женщина на работе. А рабочая форма секретаря именно такова: нейтрального цвета юбка до колена и изящный жакет по фигуре.
По крайней мере, так она объяснила на первой же встрече, извинившись, что не в кимоно.
На самом деле в разговоре с Ёситадой Иэясу слегка покривил душой. Не одежду он считал самым красивым в женщине. По его твердому убеждению, главным украшением женщины был ум. Его первая жена была прекрасна, как цветок яблони, и настолько же глупа.
Но хуже глупой женщины может быть только женщина, считающая себя умной. Глупость Сэны погубила не только ее, но и их старшего сына.
Впрочем, об этом Иэясу не любил вспоминать. Но после всегда выбирал в спутницы жизни только тех женщин, которые заменяли ему советников.
Ии Киёми бесспорно была умна. И так же бесспорно – замужем за прямым потомком самого верного Токугавам рода. Поэтому Иэясу позволял себе восхищаться исключительно ее умом и грацией.
– Да-да, я слушаю… – Он повернулся.
– Все согласовано. Храм, посвященный Като Киёмасе и Тоётоми Хидэёси в Нагое, закроют на три дня. Под предлогом реставрационных работ. Этого будет достаточно?
Иэясу улыбнулся:
– Милая моя, ну откуда же я знаю? Эти ками – такие непредсказуемые существа. Настоятель клянется, что связался и договорился обо всем. И получил согласие. Но это все же его светлость Тоётоми Хидэёси. Кто же может предугадать, что выкинет старая Обезьяна? Будем просто надеяться, что все пройдет хорошо.
– Тогда я отправлю ваши письма в институт, пусть начинают подготовку. – Секретарь согнулась в поклоне.
– Конечно, отправь, пожалуйста. И подай мне телефон, если не трудно.
Киёми медленно выпрямилась, подошла к тумбочке, на которой лежал вставленный в зарядное устройство смартфон. Отсоединила его, вернулась и с глубоким поклоном протянула обеими руками Иэясу. Тот взял его, махнул рукой, отпуская секретаря, и набрал нужный номер.
– Киёмаса, – сказал он, откидываясь на спинку кресла, – время пришло. Готовься.
Дилемма казалась почти не разрешимой. Киёмаса стоял напротив витрины, и на его лице, выражение которого не менялось даже от самых жестоких ран, читалось страдание. Настолько явственно читалось, что охранник, наблюдавший за этим странным громилой, уже минут двадцать ошарашенно бродящим по супермаркету, сменил место у окна на то, от которого ближе бежать к кассе. На случай, если этому человеку взбредет в голову что-то нехорошее.
