Выкурив с казаками и их командиром трубку или две, Роулинсон откланялся и поспешил своей дорогой, решив непременно выяснить, в чем именно заключается игра русских. В тот же вечер, добравшись до лагеря шаха, Роулинсон немедленно попросил аудиенции и, оказавшись в шахском шатре, рассказал Мухаммеду о встрече с русскими, якобы везущими для него царские подарки. «Подарки для меня?» — изумился весьма юный и недалекий шах, даже не подозревавший, что британский гость безразличен к разговору только с виду, и предположил, что, поскольку он по просьбе Симонича разрешил казакам безопасный проход по своим владениям, подарки предназначены, скорее всего, для эмира Кабула Дост-Мухаммеда. «Роулинсон понял, что получил сведения необычайной важности, и как можно скорее поспешил вернуться в Тегеран».
Именно в этот момент в персидский лагерь и прибыл Виткевич, еще не знавший, что Роулинсон уже переговорил с шахом. В этот раз обратившись к Роулинсону на великолепном французском, офицер представился капитаном Яном Виткевичем из оренбургского гарнизона. Он извинился за прежнюю холодность и уклончивость, объяснив, что излишняя откровенность с чужестранцем, встреченным в пустыне, есть явное неблагоразумие, но теперь он готов исправиться. И Виткевич действительно стал проявлять к англичанину особую сердечность. Эта случайная встреча в самом сердце территории Большой игры стала первым личным столкновением между ее противниками. В большинстве случаев и те и другие работали скрыто и встречались редко, если встречались вообще. Но встреча Роулинсона и Виткевича имела самые непредвиденные и далеко идущие последствия.
Спеша в лагерь шаха, Роулинсон преодолел тысячу километров от Герата до Тегерана за едва ли не рекордное время — сто пятьдесят часов. Лондон с Калькуттой затрясло от предупреждения Мак-Нила о неожиданно вскрывшихся действиях русских. Попавший в руки персов Герат и без того давал России важный и опасный для Англии плацдарм на западе Афганистана, а случайное открытие Роулинсона показало, что интересы Санкт-Петербурга в Афганистане далеко не ограничиваются только Гератом — в опасности оказался также и Кабул. Если встреча Виткевича с Дост-Мухаммедом увенчается успехом, то русские одним эффектным прыжком преодолеют лежащий между ними и британской частью Индии барьер из пустынь, гор и враждебных племен.
Впрочем, власти в Лондоне и Калькутте вполне могли успокоить себя по крайней мере одним: именно в тот момент у них в нужном месте оказался нужный человек. Ведь если кто-то и мог противостоять Виткевичу, смешав его карты, так только капитан Бернс, исключительно способный молодой человек, как раз в это время бывший при дворе Дост-Мухаммеда в Кабуле. При этом у англичан даже не возникло мысли о том, что первыми направили в Кабул своего резидента и первыми начали склонять эмира Афганистана на свою сторону именно они. По логике британцев, они совершенно оправданы уже одним тем обстоятельством, что их притязания были нацелены на охрану Индии, а потому несомненно законны. Амбиции же России в Средней Азии — всего лишь недостойная жадность, и русские не имеют права даже дружить со своими соседями.
2
Бернс прибыл в Кабул 20 сентября 1837 года. Афганский владыка стремился приступить к серьезным делам сразу же, как только позволит дипломатический этикет, ибо речь теперь шла не о торговле, а о политике. Кроме того, Дост-Мухаммед, в отличие от Бернса, знал, что Виткевич с казаками уже в пути, и афганский владыка хотел поскорее выяснить, на что он может рассчитывать в случае союза с англичанами. Он поставил единственное условие: Британия должна помочь ему вернуть Пешавар (Страну пяти рек), которую она же фактически и отняла у него, «подарив» Ранджит Сингу. Но Бернс постоянно отговаривал эмира от этого, ссылаясь на дружественный договор англичан с сикхами, который Британия никоим образом не хотела нарушать. Поначалу эта позиция Бернса выглядела безупречной, но теперь ситуация изменилась, и в случае отказа англичан в вопросе предоставления эмиру столь необходимой ему военной помощи прибытие русских могло склонить чашу весов в сторону России.
В Кабуле в это время находился еще один британец — Чарльз Мейсон, странствующий антиквар, увлеченный историей Юго-Восточной Азии, уже несколько лет скитавшийся по Персии и Афганистану в поисках монет и прочих древностей. Передвигаясь обычно пешком, порой с пустыми карманами и в лохмотьях, он знал этот район, как никто из европейцев. Мейсон выдавал себя за американца из Кентукки, но, как выяснил британский политический агент в Лудхиане капитан Клод Уэйд, являлся отнюдь не американцем, а самым обыкновенным дезертиром из армии Ост-Индской компании Джеймсом Льюисом. Он появился в афганской столице летом 1833 года и поселился неподалеку от Бала Хиссара в армянском квартале.
В то время для получения разведывательной информации по политическим и экономическим вопросам из отдаленных, не имеющих европейских представителей областей британская разведка использовала людей, известных как слухоноши (разносчики слухов). Это были по преимуществу разные торговцы. Приносимую ими информацию приходилось тщательно проверять, поскольку большей частью она основывалась на всевозможных сплетнях. Поэтому, узнав, что Мейсон находится в Кабуле, Уэйд сразу же за него ухватился, тем более что антиквары — люди обычно весьма здравомыслящие и вполне способны улавливать истину в море слухов.
Воспользовавшись тем, что дезертирство из армии компании автоматически означало расстрел, Уэйд предложил Мейсону, продолжая заниматься своими историческими и археологическими изысканиями, регулярно сообщать в британский политический департамент новости из Кабула, пообещав за это официальное помилование и даже небольшое жалованье. Мейсон, естественно, сразу же согласился.
Виткевич, прибывший в Кабул в конце 1837 года, писал о нем следующее: «Англичане содержат в Бухаре кашемирца Низаметдина и дают ему 20 тыс. рупий, то есть 40 тыс. рублей в год. Живет он уже 4 года и притворяется, что не мог доселе распродать по выгодным ценам шали свои. Он человек смышленый, знается со всеми… отправляет через нарочного тайных гонцов еженедельно и чаще письма в Кабул англичанину Мейсону. Удивительно, что Дост-Мохаммед-хан, владелец Кабулистана очень хорошо знает назначение Мейсона; хан даже перехватывал письма его, но не трогает лазутчика, говоря: что мне сделает один человек!.. Низаметдин старался немедленно по прибытии моем познакомиться со мною и выспрашивал меня обо всем: о Новоалександровске, о Новой линии, об отношениях с Хивою. Будучи уже предупрежден, не давал я ему на это положительных ответов, но он, при всем том, отправил на другой же день письмо в Кабул».
Никому не известно почему, но Мейсон активно невзлюбил Бернса. В книге, написанной уже после смерти последнего, Мейсон обвинил во всех ошибках именно его. Впрочем, возможно, антипатия была взаимной, ведь Бернс явно знал о дезертирстве агента. Спесь английских аристократов хорошо известна, и Бернс наверняка, если и не показывал вида, в душе все же презирал своего соотечественника. А столь тонкий человек, как антиквар Мейсон, вполне мог чувствовать его внутреннее осуждение. В собственном отчете Бернс упоминает Мейсона лишь мимоходом, хотя в последние недели эти двое должны были проводить вместе немало времени. Но вышло так, что последнее слово все-таки осталось за Мейсоном.
