Итак, персы согласились со всеми условиями и сняли осаду. Когда терпит неудачу обычная дипломатия, торжествует «дипломатия канонерок». В 8 часов утра 9 сентября Стоддарт со специальным курьером послал сэру Джону Мак-Нилу следующее донесение: «Имею честь сообщить, что персидская армия выступила… и Его Величество шах готов отбыть». И в 10 часов 26 минут кратко добавил: «Шах сел на лошадь… и отбыл».
Но есть в этой истории и еще кое-что. Согласно сведениям английской стороны, граф Нессельроде все время настаивал, что русские не провоцировали осаду и что Симонич имел строгие инструкции любым путем отговорить шаха от похода на Герат. Граф даже пошел на то, что показал английскому послу лорду Дюрхему секретную папку, в которой были записаны инструкции для Симонича. Поначалу Пальмерстон был вполне удовлетворен, но затем благодаря донесениям британских агентов ему вдруг стало казаться, что его просто одурачили. Получалось, что Симонич либо полностью игнорировал инструкции своего правительства, либо ему было неофициально предложено не обращать на них внимания до тех пор, пока не повезет и Герат не окажется в руках покладистых персов. Правда об этих инструкциях вряд ли станет когда-либо известна, и историки по сей день ломают над ними голову. Пальмерстон же был вне себя и жаждал крови независимо от того — правда это или нет.
Русского посла в Лондоне вызвали на Даунинг-стрит и поставили в известность, что «граф Симонич и капитан Виткевич, все еще находившийся где-то в Афганистане, активно проводят враждебную по отношению к Британии политику, серьезно угрожающую отношениям между двумя странами». Пальмерстон потребовал немедленного отзыва обоих. Претензии, предлагаемые английской стороной против Симонича, были столь откровенными, что Николаю I оставалось только согласиться с британскими требованиями. «В том, что касается Симонича, мы загнали Россию в угол. Императору не оставалось ничего иного, как отозвать его и признать, что Нессельроде сделал целую серию ложных заявлений», — торжествующе сказал Пальмерстон Мак-Нилу. «Однако козлом отпущения, — пишет Хопкирк, — стал все-таки не министр, а Симонич, которого обвинили в превышении полномочий и нарушении инструкций. Впрочем, если даже инструкции и являлись фальшивыми, на нем все равно лежал провал захвата Герата, несмотря на имевшиеся у него многие месяцы, пока Санкт-Петербург тянул время. По нему не уронили ни единой слезинки не только английские противники, но и русские коллеги, поскольку Симонича не любили все, кому приходилось иметь с ним дело. Считалось, что он получил по заслугам, но судьба, выпавшая на долю столь уважаемого противника, как Виткевич, никого не порадовала».
Вот какой весьма красноречивый пассаж.
Что же касается Виткевича, он, пробыв в лагере персов до самого снятия осады, 16 сентября вернулся в Кандагар. Оттуда он спустился по долине Хашруда к озеру Хамун и установил, что это не приток Гильменда, как считали ранее, а самостоятельная река. От озера он направился на северо-запад, на протяжении около трехсот километров проследил центральную часть меридиональной цепи Восточно-Иранских гор и сообщил о плодородной полосе между ними и пустыней Деште-Луг. Придя в Тебес, поручик повернул на запад, прошел вдоль южной окраины Деште-Кевир в Кашан и в начале 1839 года возвратился в Тегеран с массой ценных материалов, маршрутов и съемок еще никем не исследованных до этого территорий. В Тегеране Виткевич вновь встретился с Бларамбергом, который по добытым поручиком данным составил отчет. После этого сменивший Симонича на посту посланника в Тегеране генерал Дюгамель передал Виткевичу распоряжение вернуться в Петербург.
А вот что именно произошло потом в Петербурге, так и осталось тайной. Согласно одной версии, базирующейся на современных русских источниках, Виткевича тепло принял граф Нессельроде, поблагодарил за успешное выполнение миссии и пообещал восстановление дворянства, повышение в чине и перевод в гвардию. Однако, согласно Кэю, имевшему доступ к донесениям британской разведки из русской столицы, молодой и полный надежд офицер прибыл в столицу лишь для того, чтобы обнаружить полное равнодушие министра.
Нессельроде, стремясь не касаться более этого щекотливого дела, отказался дать ему аудиенцию, заявив, что не знает никакого Виткевича, «а только какого-то авантюриста с таким именем, оказавшегося замешанным в недозволенных интригах в Кабуле и Кандагаре». Возможно, вице-канцлер мстил литовцу с нечистым прошлым за те несколько неприятных моментов, которые ему пришлось пережить в связи со всей этой историей.
Но, как бы то ни было, конец обеих версий, к сожалению, одинаков. Вернувшись в гостиницу после посещения Министерства иностранных дел, Виткевич прошел к себе в номер, сжег все бумаги, привезенные из Афганистана, набросал короткую записку друзьям и… в ночь на 9 мая 1839 года застрелился в меблированных комнатах «Париж» в Санкт-Петербурге. Смерть Виткевича лишила Россию важных сведений об Афганистане; исчез и договор, заключенный им с Дост-Мухаммедом. Единственная бумага, которая осталась на столе в номере гостиницы, оказалась письмом Виткевича о том, что он сам сжег свои бумаги. Записка эта содержала также указание, кому и какие суммы раздать.
Генерал Терентьев недвусмысленно намекает на то, что молодого и подающего большие надежды русского офицера убрала британская разведка, захватив все ценные документы, которые он привез с собой. Однако здесь наш уважаемый генерал-историк поступает ничуть не хуже своих британских оппонентов, слишком серьезно опираясь на предполагаемое с большой долей вероятности. Тем не менее концы с концами все равно не сходятся; остается открытым вопрос — почему столь «ценные документы», как утверждает Терентьев, наше Министерство инотранных дел не пожелало взять себе и даже, судя по всему, не поинтересовалось их содержанием? Скорее всего, у немецкого еврея протестанта на русской службе Нессельроде не было на тот момент особых причин любезничать с Виткевичем, потому что министр проиграл. В результате Виткевич ничего не получил за свою работу. Более того, ему, как проигравшему, пришлось застрелиться. И он, похоже, заранее предчувствовал, чем все кончится. В воспоминаниях Бларамберга есть следующее свидетельство: «Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь, указав на пистолет системы Бертран… И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу».
Хопкиркже резюмирует просто: «Большой игре потребовалась еще одна жертва. Как и за десять лет до этого после жуткой смерти Грибоедова, русские и здесь заподозрили руку британцев, однако все эти мысли быстро забылись в свете новых событий, вскоре потрясших Азию».
Ландкартный аргумент
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Ф. Тютчев
1
