Однако едва ли не с первых же дней похода все уверения в том, что морозы нашему войску совсем не страшны, стали давать трещину. Уже 6 декабря выпал глубокий снег — выше колена, а 7-го поднялся жестокий буран при двадцати шести градусах мороза. Часовые в эту ночь отморозили себе носы, руки и ноги, что даже повлекло потом ампутации. В эту страшную ночь почти все лошади передового отряда разбежались. Пришлось сделать лишнюю дневку; часть лошадей нашли, но большинство умчалось в степь и, скорее всего, сделалось добычей волков.
Начались бураны; снегу намело выше аршина; по утрам морозы доходили до минус сорока градусов. Снег покрылся ледяной коркой, резавшей ноги верблюдам. Людям же идти по колено в снегу, навьюченным по-походному, было непросто. Верблюды с порезанными ногами падали и не вставали. Их отвязывали и бросали вместе с вьюками. Арьергардные казаки смотрели на такие вьюки как на законную добычу: спирт тотчас же разливали по своим манеркам, овес и сухари разбирались по торбам, бочонки шли на дрова, кули и веревки — на топливо. Оттого казаки вынесли поход лучше других.
Известный писатель и этнограф Владимир Даль, взятый в поход в качестве врача и чиновника особых поручений, состоявший при штабе, долго отогревался в кибитке Перовского. «Первые три недели, — писал он, — мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого». На дрова, по его словам, шли казенные ящики и бирки с номерами верблюдов.
Девятнадцатого декабря около 10 часов утра главная колонна двинулась с Биш-Тамака при тридцати градусах мороза. Снег, затвердевший от стужи, хрустел под ногами; повсюду виднелись только белоснежные вершины холмов, ярко освещенные солнцем. Едва колонна прошла около восьми километров, задул северо-восточный ветер, поднявший тучи снеговой пыли. За тучами снега, которые неслись по степи и покрыли все небо, нельзя было различать предметов и в двадцати шагах. К счастью, ветер дул не совершенно прямо в лицо: иначе при такой стуже перемерз бы весь отряд. Сила бури была так велика, что нельзя было дышать, стоя против ветра, потому что захватывало дыхание; холод проникал до костей. Лошади и верблюды отворачивались от ветра, сбивались в кучи и жались одни к другим.
Чтобы не растеряться в этом снежном тумане, колонна немедленно стянулась и стала лагерем.
Солдаты мигом разгребли снег для постановки кибиток, поставили их входом от ветра и пригребли к кибиткам снегу, чтобы не поддувало под низ. Буран бушевал всю ночь и притих только на другой день в три часа пополудни. После этого бурана снега в степи заметно прибавилось, и тут-то пришлось отряду почувствовать всю тягость степного зимнего похода, особенно когда приходилось преодолевать занесенные снегом овраги и лощины. Хуже всего приходилось пешим: по пояс в снегу, они едва пробивались вперед (это называлось «пахать снег»). Если кто и тянулся по следам верблюда, то все равно должен был беспрестанно сворачивать с дороги, чтобы то обойти упавшего верблюда, то поднять свалившийся вьюк, то привязать отвязавшуюся веревку.
Наконец, после трудного перехода долиной реки Эмбы, по которой, по причине глубокого снега, пришлось идти только в шесть или восемь рядов, отряды к концу декабря благополучно добрались до Эмбенского укрепления. От Оренбурга до Эмбенского укрепления всего около пятисот километров, отряд прошел их за тридцать два дня, и на всем этом пути замерзших не было, но поверхностных обморожений лица, рук и ног оказалось немало. Без буранов простояло только пятнадцать дней.
Вдруг 30 декабря, в 7 часов утра, с юго-западной стороны укрепления показалась конница численностью от двух до трех тысяч человек. Приблизившись крупной рысью, всадники остановились примерно в двух километрах от лагеря, после чего лучшие наездники, преимущественно из туркмен, отделившись от основной массы, понеслись прямо на наш пикет, стоявший в километре от укрепления, но пикет успел сняться вовремя и отступить в крепость. Между тем хивинцы разделились на несколько частей и повели атаку одновременно на восточный и северный фасы.
Незадолго до этого офицеры на всякий случай проводили пробную тревогу, благодаря чему теперь при неожиданном нападении хивинцев не произошло ни малейшего замешательства, все прекрасно знали свои места. Ружейный огонь и действие артиллерии, управляемой горными инженерами, отразили хивинцев со значительным для них уроном. Однако они до самой ночи повторяли нападения и даже пытались зажечь скирды сена, стоявшие вне укрепления, но также без успеха.
На другой день, заметив, что со стороны солонца нет орудия, хивинцы напали на укрепление оттуда; но гарнизон в течение ночи успел устроить там барбет
[8], и во время нападения быстро перекинул на него орудие, осыпавшее неприятеля картечью. Еще пару дней покрутившись в окрестностях, но так ничего и не добившись, нападавшие в конце концов исчезли столь же неожиданно, как и появились. Впоследствии выяснилось, что их возглавлял сам Куш-беги (военный министр) и что аргамаки их почти все погибли от стужи и бескормицы, а затем пришла очередь и всадников: вернулись в Хиву не более семи сотен человек, и то в самом жалком виде.
У нас же в результате этих стычек погибли только шесть человек и ранены тринадцать, угнаны тридцать одна лошадь и сорок один верблюд; убиты четыре лошади и семнадцать верблюдов. В числе убитых был и попавший в плен рядовой, жестоко замученный хивинцами: найденное тело его оказалось обожженным, колени проколотыми и сквозь них продета бечевка. Несчастный был изжарен живым, подвешенный за ноги и за руки над костром.
С неприятелем экспедиция справилась, а вот природы одолеть не могла. Несчастья продолжали сыпаться на нее, словно из рога изобилия. Во время пребывания главного отряда на реке Эмба получено было донесение, что провиант, отправленный в октябре на десяти судах в Ново-Александровское укрепление, был задержан в море встречными ветрами до глубокой осени, а затем затерт льдом. С этих пор Перовский стал уже сомневаться в возможности дойти до Хивы. Во все время похода до Эмбы только три дня мороз был десять и менее градусов. Незначительное количество дров, которое было при отряде, расходовалось лишь для варки горячей пищи, без которой на морозе трудно было пробыть несколько дней подряд. Спирт выдавался щедро, но и он помогал мало. Солдаты прозвали его «стоградусным морозом».
Генерал Перовский, находясь в крайне удрученном состоянии и виня себя за увлечение поэзией, как он называл теперь зимний поход, впал в меланхолию и стал отказываться от пищи. Ему казалось, что офицеры и солдаты упали духом, что все непременно его бранят и проклинают за то, что он завел их в дикую пустыню и без пользы, без славы погубит здесь всех до последнего… Однако, когда он спросил своего ординарца Никифорова о состоянии духа офицеров, тот сообщил, что в экспедиции образовалось две партии: Циолковский со своими доказывает необходимость немедленно срыть укрепления и идти назад, а Молоствов, напротив, находит, что, пройдя только одну треть пути и даже не исследовав Усть-Урта, возвращаться ни с чем в Оренбург будет прямо постыдным для русского имени делом. Послужить оправданием и снять с отряда пятно может только последняя крайность, только доказанная опытом невозможность идти далее. До последней же крайности еще не дошли.
