Туркмены большей частью с дикими воплями, разносившимися далеко по окрестностям, джигитовали чуть далее досягаемости выстрелов наших винтовок, усердно поднимая пыль копытами своих коней. Все их попытки нападения обычно быстро пресекались несколькими гранатами, посланными им навстречу из орудий. Генерал Веревкин то и дело отправлял нашу кавалерию отгонять хивинцев, и те также ускользали от боя. Как ни были воинственны и отважны хивинские туркмены, они со своими саблями и фитильными ружьями, которые наши в шутку прозвали фальконетами, не могли противостоять хорошо обученной и вооруженной армии. Тем не менее для предупреждения засад нашим приходилось постоянно высылать вперед рекогносцировочные партии.
В частности, когда уже при подходе к Хиве Скобелеву и капитану Генерального штаба Иванову поручено было произвести рекогносцировку, подполковник предпринял следующий маневр. Выйдя на избранную поляну, Скобелев увидал несколько групп хивинцев и, чтобы хорошенько проучить их, положил две роты в засаду за валиком арыка при выходе на поляну. Затем надо было послать добровольцев вперед, чтобы они мнимым отступлением заманили хивинцев в засаду. Это вызвался исполнить ротмистр Алиханов с пятью казаками кизляро-гребенской сотни: они подскакали к хивинцам и стали ругать их самыми отборными татарскими словами; хивинцы бросились на них, наши, конечно, наутек и, не доскакав ста шагов до засады, кинулись в сторону, а хивинцы получили в упор два плотных залпа. Это охладило их предприимчивость, и они больше не тревожили авангарда, пока он устраивался на ночлег.
В начале июня, когда авангард генерал-лейтенанта Веревкина стоял уже километрах в десяти от столицы, хан послал к Кауфману, находящемуся километрах в семидесяти от Хивы, письмо, в котором говорилось, что он давно выслал всех пленных и не понимает, зачем русские нагрянули, и поэтому просит Кауфмана отойти назад и объяснить, чего он хочет. Кауфман ничего не ответил, а велел посланцу на словах передать хану, что все переговоры будет вести только в Хиве. Генерал Веревкин также получил цветистое послание хана, в котором тот заверял его, что ничего, кроме дружбы, к русским не испытывает и просил дать ему четыре дня для подготовки торжественной встречи. На этот раз наши военные только посмеялись над неуклюжей уловкой хивинца и решили не откладывать входа в Хиву даже на день.
Весь день 8 июня главные силы Оренбургского отряда готовили туры, фашины и штурмовые лестницы, но материал был плох, ломок, тяжел (верба и тополь), так что эту затею оставили. Тем временем Веревкин решил провести рекогносцировку города, чтобы выяснить слабые места обороны. Пехота продвигалась по поселку до тех пор, пока от стен Хивы не начала стрелять артиллерия. К счастью, все ядра перелетали через головы солдат и никому не причинили вреда. Однако все это говорило о том, что хивинцы уже успели подготовиться к обороне и не собираются так просто сдаваться.
Далее все произошло непредвиденным образом. Вместо того чтобы сразу же остановиться, апшеронцы с ходу бросились отбивать пушки, стоявшие перед стенами крепости за баррикадой из арб. Поскольку мост через ров неожиданно оказался целым, это им вполне удалось; благодаря быстроте их действий хивинцы успели сделать только один выстрел из пушки, после чего убежали под прикрытие стен. Однако оттащить орудия от стен под непрерывным огнем было непросто, и апшеронцы вступили в перестрелку. Остальные наши части стали поддерживать их огнем. Генерал Веревкин тут же распорядился развернуть нашу батарею и открыть огонь по стенам Хивы.
Взять город с высокими семиметровыми стенами без специальных приспособлений было невозможно, и генерал Веревкин сосредоточил огонь нескольких орудий на главных воротах крепости. Пока артиллеристы громили стены и город, а стрелки наши стреляли по амбразурам, апшеронцы одну за другой оттащили три хивинские пушки. Но четвертую не успели. Тем временем наша артиллерия продолжала разрушать стены и город. Хан, не разобравшись в ситуации, покинул город, а к Кауфману, стоявшему биваком у Янги-Арыка, уже в двадцати километрах от Хивы, отправился двоюродный брат хана, Инак-Иртазали, с заявлением покорности от имени хана, сдаваясь без всяких условий на великодушие Белого Царя и даже готовый принять подданство — лишь бы остановили военные действия и прекратили бомбардирование города.
Тем временем генерал Веревкин, раненный в лицо, прямо над левой бровью, по просьбе хивинских парламентеров остановил бомбардировку города и передал командование полковнику Саранчову. Однако, едва только хивинские парламентеры ушли, со стен крепости вновь началась стрельба, и наши артиллеристы возобновили бомбардировку. Как потом выяснилось, туркмены, засевшие в крепости, не подчинились решению ханского окружения сдать город. Вновь стала стрелять хивинская пушка. Ротмистр Алиханов вызвался захватить ее, что и исполнил с группой казаков, правда, сам при этом был ранен в обе ноги. Бомбардировка продолжалась до позднего вечера, пока не была приостановлена по личному распоряжению Кауфмана.
На следующий день, 9 июня 1873 года, Кауфман с триумфом вступил в Хиву.
Однако осуществленное наконец-то Кауфманом покорение Хивы отнюдь не проходило так легко и безоблачно, как это может показаться при столь кратком изложении событий. Отряды выступили на этот раз не зимой, а весной, здраво рассудив, что, хотя Бекович с людьми и пострадал изрядно в пути от жары, однако же до Хивы дошел. Тем не менее русскому солдату пришлось и в этом походе вынести страдания в полной мере. Красноводский отряд, выступивший к Хиве под руководством полковника Маркозова, и вообще вынужден был вернуться. Возглавлявший туркестанскую колонну генерал Кауфман в один из моментов также был близок к тому, чтобы отдать приказ о возвращении. Для иллюстрации можно привести свидетельство прусского офицера, следовавшего с одной из колонн.
Прусский поручик 8-го гусарского полка Штумм, бывший военным наблюдателем, в письмах своих, напечатанных в «Северо-Германской Всеобщей Газете», в частности, писал: «Переход, совершенный войсками… по знойной песчаной пустыне, при совершенном отсутствии воды, представляет собою, быть может, один из замечательнейших подвигов, когда-либо совершенных пехотною колонною с тех пор, как существуют армии. Переход от Алана до Кунграда навсегда останется в военной истории России одним из славных эпизодов деятельности не только кавказских войск, но и вообще всей русской армии и, в особенности, беспримерно мужественной, выносливой и хорошо дисциплинированной русской пехоты».
В другом письме он писал: «Нужно представить себе, что вода, имевшаяся в ничтожном количестве, была солона и, вследствие продолжительной перевозки, вонюча, мутна, нередко черна и нагрета почти до степени кипения; нужно принять в соображение, что даже и такой воды было немного, при той невообразимо изнуряющей жаре, от которой изнемогали люди, шедшие под ружьем и в амуниции; надо еще прибавить к этому, совершенное затишье в воздухе и тридцать восемь, а не то и сорок градусов жары. В виду всего этого всякий принял бы за сказку или вымысел тот факт, что при подобных условиях, пехота на второй день перехода еще поделилась своим запасом воды с изнемогавшею от жажды артиллерией! А между тем — это истина!»
Терентьев так комментирует письмо Штумма: «Конечно, приведенные строки делают честь беспристрастию иностранного офицера, но для нас самих тут нет ничего нового, ничего удивительного. Это совершенно обыденный случай в жизни русского солдата, который и всегда поступает одинаково в подобных обстоятельствах. Можно было бы привести тысячи примеров тому, как солдат этот делился последней крошкой хлеба, последним сухарем, последним глотком воды из своей немудреной манерки и делился не только с товарищем, но и с пленным врагом!» Кстати говоря, поручик 8-го гусарского Вестфальского полка Штумм вместе со своим вестовым, ефрейтором того же полка Тебилем, также вели себя и в походе, и в стычках примерным образом. Поручик был награжден орденами Св. Анны 3 ст. и Св. Владимира 4 ст., а ефрейтор — знаком отличия военного ордена.
