Положение Разгонова, которому Столетов не передал даже своей инструкции и не знавшего, в какой мере можно говорить эмиру правду, чтобы не разойтись с правдой Столетова и не краснеть за него и за себя, — было критическое. На его ответы «не знаю» эмир возражал: «Кто же будет знать? Ведь вы — посол России, вам именно и нужно это знать».
А когда ответ противоречил сказанному прежде Столетовым, эмир спрашивал:
— Так кто же из вас говорит правду?
Двадцать девятого ноября эмир объявил в стране священную войну — джихад, велел на базаре выдавать жителям оружие, освободил множество арестованных за разные провинности, раздал немало пособий бедным, приказал жителям городов отправить свои семейства в горы, а свою семью на девяти слонах и двух тысячах лошадей под конвоем батальона пехоты и двух полков кавалерии при четырех орудиях отправил в Мазари-Шериф.
Первого декабря генерал Робертс, намеревавшийся с ходу взять Пейварский перевал, потерпел неудачу. Страшно разгневавшись на поражение и еще на то, что афганцы развернули против тылов его колонны партизанскую войну, причем беззастенчиво грабили многочисленные обозы британцев даже купленные британцами хайберцы (которые в других местах называются мумынами), генерал решил наказать племена долины Хост, лежащей влево от его пути, и сжег там одиннадцать деревень. Затем он велел истребить девяносто человек связанных пленных и до четырехсот женщин и детей. Когда впоследствии корреспонденты воззвали к общественному мнению и притянули его к ответу, то генерал откровенно сознался во всем содеянном, только уменьшил количество жертв на порядок. Он оправдывал свои действия военной необходимостью… и оправдания его были приняты британским командованием.
На следующий день генералу Робертсу все же удалось взять перевал, и он двинулся в сторону Кабула.
Седьмого декабря эмир, получив известие о том, что колонна генерала Робертса перевалила через хребет, освободил, согласно совету Кауфмана, своего сына Якуб-хана, содержавшегося под домашним арестом, назначил его регентом и поручил вести борьбу с англичанами, а сам решил отправиться на север.
Девятого декабря визирь секретно сообщил Разгонову, что на днях эмир уходит с войсками в Афганский Туркестан, оставляя Кабул англичанам. Наше посольство стало готовиться к отъезду. Лошадей ковали ночью, приводя их для этого «в помещение миссии», как уверяет Яворский. Это делалось ради соблюдения тайны от афганцев, так как в народе заметно было сильное неудовольствие против посольства, и неудовольствие это было, скорее всего, вызвано обманутыми ожиданиями. Русские, вероятно, выглядели в глазах афганцев предателями.
Впрочем, сегодня нам легко выносить суждения о том, как следовало бы себя вести оказавшемуся в полной изоляции русскому посольству. На самом же деле ситуация оставалась довольно неоднозначной. Вот что писал доктор Яворский о начале войны, заставшей русскую миссию в Кабуле: «Известно, что западноевропейская пресса раздула тогда так называемый афганский вопрос до невероятной степени. На Афганистан обратили внимание даже и те люди, которые до сих пор, может быть, не имели ни малейшего понятия об этой стране. Некоторые из них, желали пособить эмиру афганскому или помочь делом — и посылали из Европы к эмиру и к нашей миссии советы о том, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Предлагались разные планы ведения войны с Англией. Один гарибальдийский капитан, например, выказывал готовность стать руководящим офицером в армии эмира… предлагались и всевозможные партизанские методы».
Значит, предложения помочь эмиру делом все же были. Но, к величайшему нашему сожалению, приходится признать, что поступали они не от России и не от русских, а от «некого гарибальдийского офицера». В этом смысле британские офицеры в подобных ситуациях вели себя куда более достойно. Стоит вспомнить хотя бы поведение субалтерна Поттинджера — героя Герата! Получается, что Терентьев, утверждая тезис о крайне неудачном выборе послов, прав. Однако, на мой взгляд, в данной ситуации крайне неудачно был сделан не выбор послов, а совершенно неудовлетворительно определена задача миссии. Одно дело — послать опытного боевого генерала договориться о пропуске войск через территорию государства, и совсем другое — отправить к восточному правителю человека, который должен держать лицо при аморфной позиции; для этого и в самом деле нужны были другие послы.
Из письма Разгонова от 9 декабря: «Пленных из регулярных войск англичане отпустили, дав каждому по 5 рупий. Жителям объявили, что теперь они принадлежат Англии и освобождаются от податей на 3 года… Под Кабулом еще имеются 14 батальонов пехоты; эмир намерен дать последний бой; я употребляю все усилия отклонить эмира от этого гибельного намерения; не скрою, что имею мало надежды на успех». Скорее всего, как профессиональный военный Разгонов правильно оценивал ситуацию. Но в эту его оценку, естественно, не входило условие, что при грамотном руководстве профессионального европейского военного, которое он исключал здесь в принципе, сопротивление могло оказаться вполне успешным.
В том же письме Разгонов написал следующее: «По поводу начавшейся войны мне остается только прибавить, что эмир более чем кто-либо, желал избежать столкновения. На мои представления о крайней необходимости сохранить мирные отношения с англичанами, по крайней мере, до весны, он сказал: „Да я совсем не хочу воевать с ними — ни теперь, ни после! Но что же я буду делать, когда англичане сами врываются ко мне? Не могу же я согласиться добровольно, чтобы они надели мне петлю рабства на шею“».
На все настойчивые требования об отпуске посольства визирь отвечал Разгонову, что «до начала войны нас легко можно было отправить обратно, но теперь советники эмира и не позволят этого сделать; они говорят, что русские, накликав несчастие на край, сами хотят уйти». Вероятно, находя мало утешения в словах визиря, что русскому посольству нечего бояться, пока эмир жив, и опасаясь, как бы эмир не убежал из Кабула, покинув посольство на произвол судьбы, недовольного народа и еще более недовольных англичан, Разгонов поддержал эмира в его намерении отступить в Афганский Туркестан и затем ехать в Россию для свидания с нашим государем. Таким образом, миссия наша, не разлучаясь с эмиром, могла бы вполне безопасно покинуть Кабул.
Десятого декабря эмир объявил народу, что едет в Петербург к русскому императору, а регентом Афганистана оставляет своего сына Мамед-Якуб-хана, которому и передает один миллион восемьсот тысяч рупий. Об отъезде своем он уведомил и английских генералов. Это был, в сущности, хороший ход: англичане объявили, что ведут войну только с эмиром Шер-Али, теперь же Шер-Али устранился от управления и уезжает в Россию — значит, воевать англичанам не с кем, и если они будут все-таки продолжать войну, то этим только докажут, что все насчитанные ими провинности эмира — сущий вздор.
С другой стороны, эмир, по всей видимости, все еще надеялся, что, если он обратится непосредственно к Кауфману, которого по всей Средней Азии называли «ярым-падша» — полуцарь, ситуация еще может перемениться в его пользу. Впрочем, стремление правителя в случае войны обратиться к сильному соседу за помощью вполне естественно. А сильному соседу в такой ситуации трудно ответить: «Нет». Ни Столетов, ни Разгонов не смогли этого сделать.
