В сценарии, который мы с Нилом Барретом-младшим так и не пристроили, по мотивам «Пронзающих ночь», есть финальная сцена, где девушка и парень находят бритву – этакий задел для продолжения. Даже если таковое не последовало бы, она ставила изящное многоточие после истории Бога и передающего его злонамеренные чары артефакта.
Я подумал: что будет, если бритву найдет кто-то другой? Скажем, девушка по имени Джанет. Так появился этот рассказ.
Джанет нашла бритву лежащей в траве – свет луны падал прямо на лезвие, заставляя его ослепительно сверкать. Бритва была старая, громоздкая, и стоило Джанет взять ее в руки, как вещица ужалила ее.
Нет, лезвие не раскрылось и не порезало ей пальцы, что-то иное вонзилось в нее – и стоило ей переложить бритву в другую руку, как Джанет обнаружила, что ту, свободную теперь, прокусили до крови.
Она оглядела бритву, но не нашла ни заноз, ни неровностей, о которые можно было порезаться. Лезвие держалось в рукоятке крепко. Странные дела…
Прижав рану к губам, Джанет внимательно осмотрела рукоятку. Та, похоже, была сделана из кости. Ее украшали странные узоры, напоминающие иероглифы.
На пути к дому Джанет почувствовала себя странно. Не в смысле плохо, а как-то иначе – во всяком случае, обычно она себя так не ощущала. Ей было пятнадцать, и, надо думать, в этом возрасте полагалось гулять с друзьями, а не подбирать на улице старые стрёмные бритвы, но у нее друзей не было, да и дома Джанет ничто не держало. Ее родители не догадывались, что она шастает по ночам. Ей даже не приходилось скрывать свое отсутствие – она просто шла через гостиную, где они пялились в телевизор, шмыгала за дверь, и дело сделано. Ее не спрашивали, куда она идет и зачем. Скорее всего, ее уход попросту не замечали.
Выходя, Джанет прогуливалась и размышляла о всяких вещах. Однажды, не так давно, во время очередного ночного променада она подожгла старую, сто лет как закрытую прачечную – нашла открытое окно, пролезла внутрь и наткнулась на огромную кипу старых газет. За кипой нашлись пустые бутылки из-под вина и крысиный помет. Она решила, что по ночам в прачечной дрыхнут алкаши. Вполне возможно, они сюда заявятся. Быть пойманной вонючими пьянчугами Джанет не улыбалось, а мыслишка взять и оставить их без ночлега, выгнать на мороз, ее повеселила. Так что, подбив газеты и достав из кармана стянутую у отца зажигалку, она подожгла макулатуру и сбежала из прачечной тем же путем, каким явилась. Огонь, увы, не прожил долго.
На большее она пока не была способна, поэтому, отправившись домой, заснула, и в ее сне из окон прачечной взметнулись колонны огня, подпершие небо и запалившие сам лунный шар. Объятое пламенем, ночное светило рухнуло с небосвода, врезалось в землю и разбросало кругом всполохи, сочась зелеными струями космической радиации.
Сон был, конечно, лучше реальности, и где-то в душе остался неизгладимый след, семечко, которое теперь, как она чувствовала, прорастало. И когда бритва ужалила ее, этот рост обрел безумные темпы, значимо ускорился. Теперь она чувствовала себя так странно – поначалу накатила слабость, но скоро это уже была сила.
Когда Джанет увидела свою тень, перетекающую по тротуару на уличную дорогу, ползущую среди других теней, отбрасываемых вязами и домами, ей показалось, что это совсем не ее тень – скорее отражение ее нового состояния. Эта тень была большой, сильной и ни капельки не девчачьей. Она принадлежала массивному мужчине с черным цилиндром на голове, и откуда-то у нее взялся усмехающийся рот, полный серебряных зубов, – хотя, казалось бы, зубы у тени? И в руке у него была совсем не бритва, как у Джанет, а длинный серебряный ятаган.
Опустив глаза, Джанет обнаружила, что бритва в ее пальцах раскрыта. Она не помнила, как сделала это. Каждый шаг теперь сопровождал странный звук. Взглянув еще ниже, она увидела, что ее ноги будто вытянулись, удлинились, а ступни, напротив, сжались. Более того, каждая новая маленькая ступня была втиснута в распахнутый рот отрубленной головы. Именно головы на ее ногах создавали шлепающий звук при ходьбе.
Шлеп. Шлеп. Шлеп. Шлеп.
Подойдя к своему дому, она попыталась разглядеть собственное отражение в оконном стекле, подсвеченном луной. Перед окном, как оказалось, стояла не пятнадцатилетняя девочка со скобами на зубах, горбинкой на носу и взлохмаченными бурыми волосами. В стекле отражался кто-то, кому приходилось сгибаться, чтобы заглянуть в окно. Лицо чужака было худым, нездоровым – почти череп, обтянутый тонкой кожей; из его рта торчали зубы, напоминающие длинные блестящие серебряные иглы. Глаза чужака были как яркие угли, а голову венчала высокая черная шляпа. Вместо шлепанцев страшный незнакомец взаправду носил две отрубленные головы. Посмотрев вниз, Джанет узнала их – те принадлежали соседям, живущим напротив. Соседи были хорошими людьми, с ней неизменно вежливыми. Они заботились о ней, выслушивали ее, когда родители не желали. И теперь она кое-что помнила, пусть и слабо. Теперь она вспомнила, как пошла к их дому и раскрыла лезвие, как мистер Дженкинс, открыв дверь на ее стук, уставился вверх – и ей пришлось наклониться, чтобы ответить на его испуганный взгляд.
Ему наверняка хотелось закричать, но крик застрял в глотке, будто зверь, в своей же берлоге и умерший. А потом она прикончила его: одним взмахом лезвия снесла голову. А затем прошла, пригнувшись, в дом и добралась до миссис Дженкинс. Та уже кричала, пусть и недолго – лезвие было быстрым и срезало вопль на корню.
Джанет, или нечисть, в которую она превратилась, забрала головы, села на край софы и натянула их на свои крохотные ссохшиеся пятки, после чего вышла за дверь и направилась к своему дому.
И вот теперь наконец она вошла внутрь…
* * *
Три дня ушло на то, чтобы округа поняла – у Дженкинсов и в доме Джанет стряслось что-то неладное. В конце концов дома проверили, и то, что там узрели доблестные стражи порядка, заставило их – стражей, само собой не дома, – заблевать съеденными на завтрак пончиками обе прилегающие лужайки.
В доме Дженкинсов все было плохо: тела обезглавлены, самих голов нет, в крови и стены, и пол. С домом Джанет дела обстояли еще хуже. Там на стенах кто-то нарисовал кровью какие-то символы. Тела родителей Джанет были не только обезглавлены, но еще и объедены, а снятая с них кожа висела на вешалке в прихожей. Собаку тоже лишили головы – как в случае с Дженкинсами, ее хозяевами, та была унесена неизвестным убийцей с собой; ее не нашли.
Джанет лежала у себя в спальне, на кровати. С головы до середины бедер кожа на ее теле отсутствовала. И никто не смог понять, как так вышло, что в левой руке, освежеванной не до конца, она крепко сжимала скатавшийся на бедрах кожный рулон. Выглядело так, будто она сама попыталась, подобно змее, сбросить шкуру, и лишь жуткая потеря крови не позволила ей осуществить задуманное до конца.
Никаких острых предметов на месте не обнаружили. Никто не смог внятно объяснить, как у Джанет получилось провернуть подобное.
На ее кровати, а также на полу, стене и подоконнике, сквозь обильные лужи и пятна крови тянулся ползучий след, как если бы что-то продолговатое прокатилось по комнате и забралось по стенке к окну. Стекло было разбито, кровавый след нашел продолжение уже за ним, на улице – сквозь траву, вдоль кромки сада. Оборвался он у решетки канализационного люка, отгораживающей городские стоки от верхнего мира.
