Дороти не просыпалась.
Аккуратно повернувшись на бок, Малахия положил руку ей на плечо и ощутил страшный мраморный холод той, что недавно отошла в мир иной.
5
30 октября, 01:30
Черный автомобиль сошел с Олд-Минанетт-хайвей и покатился по красноглинку. Он остановился у ограждения, напротив прохода для скота, увитого колючей проволокой. Небо над ним продолжало изливать водный гнев на землю.
Через миг одна из задних дверей распахнулась. Девушка вышла наружу, перешла по дороге к обочине и скрылась в лесу позади машины. Найдя местечко, укрытое низко нависающими ветвями и кустарником, она спустила штаны и присела отлить.
Со своего места она видела машину, даже в темноте различала бледный лик того, кто сидел за рулем. Прижавшись к окну в двери, водитель смотрел наружу, в ночь. На человека он походил мало – скорее, на адскую тварь с мучнисто-белой кожей и горящими от гнева глазами.
Девушка поежилась.
– Мама дорогая, – пробормотала она, – и как я умудрилась в это впутаться?
Ей лишь хотелось свадьбы. С фатой и длинной процессией. Ничего более. Разве что Джимми надел бы еще костюм вместо привычных грязных джинсов и куртки.
И разве хоть что-то из этого она получила?
С ней всегда так происходило по жизни: ждешь одно – получаешь другое. День за днем – одно разочарование сильнее другого.
Первыми воспоминаниями об отце были те, где он гнал пьяную пургу на испанском и прижимал ее голову к паху – так длилось до тех пор, пока однажды мать не застукала его с поличным. И вот отец пропал – сегодня здесь, завтра там. Ладно, невелика потеря.
За образом матери отчетливо закрепилось следующее: та раздевает ее, кладет на кушетку и холодными – всегда холодными! – руками обследует низ живота. Все потому, что мать хотела наверняка знать: ее дочь – девственница. Такая у нее была причуда – регулярно проверять дочурку на невинность.
Стоило пойти на прогулку, как по возвращении ее ждали. Раздевали. Совали холодные пальцы в щелку.
Если мать подозревала, что дочь гуляла в компании парней, раздевала ее и совала холодные пальцы в щелку.
Даже если дочь подолгу разглядывала фотографию какого-нибудь парня в журнале – ее раздевали и совали холодные пальцы в щелку. И что, интересно, мать рассчитывала там найти? Неужели всерьез думала, что парень восстанет со страницы и засунет в ее нерадивое дитя бумажный член? Ради чего все?
Да какая разница. Главное, это повторялось каждый день.
В итоге она пришла к мысли, что матери просто нравилось нюхать пальцы после процедуры. Потому что проверки дочери и задрачивание религиозной чуши составляли ее досуг. Религией был пропитан весь дом: гостиная в крестах и иконках; икона над кухонной мойкой, чтобы молиться, пока моешь посуду; пятидолларовый пластиковый Иисус с внутренней подсветкой в прихожей. Тронь рычажок, не без выдумки припрятанный в ране от копья на боку, и очи Христа начинали светиться во тьме, что кошачьи зенки.
А еще на всю квартиру постоянно вещал глупый «Клуб 700»
[5] со своей прорвой святош в дорогих костюмах и с жестко, до хруста, напомаженными волосами.
В таких условиях и безнадежно свихнувшийся стал бы нормальным.
Ей недоставало жизни.
А потом она встретила Джимми. Уродливого прыщавого Джимми.
Но он был добр, хотел жениться на ней и забрать от матери, всего святого и «Клуба 700».
Они пересеклись однажды после школы. Он сидел на капоте старого задрипанного белого «форда». Когда она прошла мимо, он окликнул ее, и она остановилась. Тогда он слез с капота и подошел.
– Привет! Я Джимми. А тебя как звать?
– А тебе зачем, проводишь опрос?
– Просто хочу знать.
– Чего ради?
– Ну, ты мне нравишься.
– Не одному тебе, поверь.
– Да я-то понимаю.
– Вот даже как?
– Само собой. Раз ты говоришь, значит, так и есть. Да взгляни на себя!
– Это что, уловка? Подкол?
– Нет, ты что. Взгляни на себя – ты выглядишь классно. Любому парню ты пришлась бы по душе – совсем как мне. Я к чему – ты, наверное, можешь любого заполучить, какой по нраву.
– Ну да. Может, и могу.
– Точно можешь.
– Ладно, могу так могу.
– Может, все-таки скажешь, как тебя зовут?
– Анджела, допустим.
– Красивое имя.
– А Джимми – так себе. У меня был хомячок по имени Джимми. Моя мать зашибла его шваброй.
– Знаю, паршивое имечко. А что, я похож на того хомяка?
– Немного.
Он улыбнулся.
– Давай понесу твою сумку, Энджи.
– Давай.
Он взял ее груз на себя, и они пошли к «форду».
– Я тебя подвезу. Где ты живешь?
Она задумалась на мгновение.
– В дыре какой-то, – последовал ответ, и в нем звучала горькая правда.
Поначалу он стал просто компанией, с ним было приятно проводить время после школы. Но с каждым днем, оставляя его и проходя очередной осмотр у матери, она все нетерпеливее ждала ночных часов, когда он являлся под ее окно. Он шмыгал в аллею, скребся в стекло, и они болтали – порой до рассвета. Болтали – только и всего. Она даже не снимала противомоскитную сетку.
Джимми никогда не распускал руки. Просто говорил, что любит ее и хочет на ней жениться.
– Хорошая идея, – говорила она ему, – но у тебя даже работы нет. На что мы будем жить?
– Да, проблемка, – признавал он.
Вскоре Джимми бросил школу и устроился на работу уборщиком в Гэлвистонский суд. Платили там немного, но хоть что-то.
Каждую неделю он привозил ей деньги, и теперь она снимала сетку с окна, брала его подношения и подавалась вперед – для поцелуя.
Жизнь мало-помалу налаживалась, но расслабляться не следовало, ибо вскоре тихой сапой явилось Разочарование Номер Один. Да, их вполне можно было считать, эти самые разочарования, и даже предугадывать. Жизнь вроде бы хороша? Фьюйть – ловите первый шлепок дерьма в свое окошко.
Жизнь хочет круто измениться? Жди целый дождь неурядиц на свою мелкую пуэрто-риканскую головешку, Анджела.
В этот раз все случилось ровно так же.
Итак, неурядица первая – и, как водится, первая в целой череде – поразила, как метко брошенный камень, самую вершину ее мечты.
