А теперь поучения о благочестии. Во-первых, практика частых исповедей (к которым не относится причащение). Утвержденная IV Латеранским собором (1215) исповедь, основанная на осознании, стала центром христианского благочестия и укрепила контроль Церкви над христианским обществом. Итак, главное — выбрать исповедника, особенно для короля
[701]. Так появились действующие лица, исполняющие весьма важную роль, — королевские исповедники: в период абсолютизма они, в меру отваги, станут немногочисленными представителями тех, кто выступит противовесом всемогущества государя. Людовик Святой, думая о необходимости этого и о благотворном влиянии образования, советует своему сыну выбирать исповедников, «не просто благочестивых, но и достаточно хорошо образованных». И будучи всемогущим христианином, король, как никто другой, должен разрешать своему исповеднику ради интересов дела докучать ему упреками, которых он может ожидать и от своих друзей. «Кого люблю, того и бью» — Христианское вероучение заимствовало старинную поговорку. Боязливый и отличающийся низкопоклонством исповедник — горе для кающегося грешника. Исповедник, помимо выполнения своей официально-религиозной функции, должен быть и другом, и, как любой «верный», преданный друг, он может, выслушав, дать кающемуся грешнику, у которого «болит сердце», средство его успокоить. Здесь открывается целая, почти священная, концепция слова
[702]. Исповеднику и другу можно доверить «тайну». Интенсификация исповеди (и осознания вины) создавала или, по крайней мере, расширяла пространство выдачи тайны, но не могла силой взять крепость неизреченного:
[703] «Разумеется, думай о том, что ты можешь сказать». Таким образом, в сердце христиан XIII века образуется пространство для тайны, — положено начало диалектике умолчания и признания.
Вторым по значению после исповеди является присутствие на мессе и молитве. Слушать мессу весьма полезно. В вопросах благочестия Людовик Святой нашел опасного соперника в лице английского короля Генриха III, который во время переговоров в Париже в 1259 году нередко опаздывал на заседания, заходя по пути во все церкви подряд слушать мессу
[704]. Он даже вызвал этим раздражение Людовика Святого. В ХIII веке церковь — это место общения, где внимательному слушанию мессы мешало множество отвлекающих моментов. Людовик советует сыну быть собранным: «Находясь в церкви, смотри, не трать времени зря и не произноси слов всуе». Молитва требует большой сосредоточенности, будь она вслух или про себя (произнесенная или мысленная). В ХIII веке, вероятно, берет начало практика чтения молитвы про себя, вытеснившая традиционную привычку чтения вслух
[705]. Более того, молитва погружается в молчание, занимая внутреннее пространство индивидуума
[706]. Но есть момент мессы, когда душевное состояние христианина достигает крайнего напряжения. Это освящение и вознесение гостии: «И будь особенно собранным и внимательным в молитве, когда тело Господа нашего Иисуса Христа вот-вот должно явиться на мессе». Тринадцатый век — это время внимания к телу, время, когда тело выступает на первый план. Главное же тело — это тело Христа, воплощенное в гостии
[707]. В этот евхаристический век литургия, жесты мессы изменяются и организуются вокруг евхаристии, евхаристии явленной и зримой
[708].
Триада благочестия (исповедь, месса и молитва) была бы неполной без дел милосердия. Филипп должен любить ближнего своего. Страждущий король обязан приходить на помощь «всем тем, кого считает страждущими», будь то страдание духовное или телесное («сердца или тела»). Сама поддержка должна быть моральной или материальной, находя выражение в подаянии. Король должен подавать милостыню, как это делал Людовик и как это станет ясно из его завещания, которое он вскоре продиктует. В первых рядах страждущих, которым надо помогать, — бедняки. В этот век, которым вместе со святым Франциском, Poverello, беднячком, и братьями нищенствующих орденов, окружающими Людовика, правит бедность, королю надлежит быть, как и Людовику Святому, королем нищенствующих монахов, бедняков не символических, не добровольных, а реальных, обреченных на бедность.
Наставив сына в том, чтобы он искал друзей среди добрых людей и избегал злых, любил добро и ненавидел зло (что соответствует в основе своей манихейской ментальности Средневековья), король вновь обращается к слову, особенно занимающему его предмету
[709], к тому, что необходимо бороться с «дурным словом» — подстрекательством к греху, злословием и особенно с богохульством. Что касается последнего, то Людовик Святой советует своему сыну в случае, если виновный апеллирует не к королевскому правосудию, а к церковному суду или суду сеньора, поручать дело компетентным представителям правосудия и в связи с этим называет тех, на его взгляд, священных лиц, по отношению к которым дурное слово и есть богохульство: Бог, Богоматерь (и в этом нет ничего неожиданного, поскольку в XI веке благодаря стремительному расцвету на Западе марианского культа Святая Дева стала почти неотделима от Святой Троицы) и, что более удивительно, святые. И здесь, как и в других областях, Людовик Святой проявляет себя максималистом и ярым приверженцем некоторых сторон благочестия, а в данном случае поборником нравственных репрессий.
