Однако, находясь в данном случае в большой длительности (lа longue durée), я не привожу вновь доказательства, согласно которому он должен был в этих сферах поступать как человек своего времени. Во-первых, личное участие в том или ином событии прошлого могло быть более или менее великим; кроме того, естественно определять вес прошлого в явлениях большой длительности.
Что касается Инквизиции, то мы видели, что он и не думал противиться требованию Папства стать светской дланью Церкви и приводить в исполнение приговоры, вынесенные церковными судами Инквизиции, не отличаясь в этом от других правителей той эпохи, но, как это отлично подметил Ж. Ришар, ни один из его агиографов и словом не обмолвился, что он проявлял особый пыл (как им того хотелось бы) в подавлении ереси. В начале антиеретического разгула Робера Бугра король ошибся в нем. Он пытался поставить предел распространению репрессий. Его целью было обращение, возвращение заблудших овец в лоно ортодоксии, примирение всех христиан.
Ту же цель преследовал он и в отношении иудеев: крещение иудея было для него великой радостью, и во многих случаях он становился крестным отцом обращенных евреев. Его неприязнь была религиозного толка. В него вовсе не проник расовый вирус (расизм — не средневековое явление), но евреи не были для него равными среди «nations» — чему ныне более или менее соответствует понятие этнической группы
[1747]. Иудеи, и правда, были иноземцами, особенно коварными и ненавистными, и он не знал наверное, что с ними делать: подавлять или защищать.
Наконец, организуя крестовые походы, он принимал участие в агрессии христианского мира Западной Европы против ислама, и память об этом сохранилась надолго. Но провал его крестовых походов превратил его не в торжествующего победу врага мусульман, а в жалкого героя так называемого раннего западноевропейского колониализма. И при всем этом он продолжал питать иллюзию обращения.
В успехах, как и в поражениях, Людовика не было ничего нового. Желая двигаться вперед, он был продолжателем великих процессов, начатых до него, — стремясь к справедливости и миру, развивая учреждения и практику, благоприятствовавшие королевской власти и единому государству и утверждая изменения в ментальности, которые должны были положить предел насилию и сместить центр тяжести благочестия. Благочестие, продолжая зиждиться на культе реликвий и аскезе, настаивало на смирении, подражании Христу, осуществлении дел милосердия, благочестии «нищенствующих монахов», что не было еще «новым благочестием» (devotio modernaf)
[1748], но ответом на вызов великого расцвета христианского мира в X–XIII веках. Он также развивал методы общественного контроля и способствовал глубоким преобразованиям, произошедшим на пути от Средневековья к Возрождению, преобразованиям в отношениях, существовавших между людьми и «властью, правдой и верой»
[1749].
Он был тем типом великого человека, которого можно считать «великим человеком апогея», воплощающим материальные, духовные и политические завоевания продолжительного периода расцвета, но который и сам был выдвинут своим временем. Людовик мог стать символической фигурой, сравнимой с теми деятелями, которых век Просвещения любил выискивать в прошлом: век Перикла, век Августа, век Людовика XIV. Впрочем, говорят и «век Людовика Святого». Быть может, он был скорее символической, чем творческой, фигурой. Его современникам казалось, что он господствовал над эпохой, и история не виновата, если для них он был ее символическим воплощением.
Но правда и то, что воплощенный в нем идеал, пусть даже обозначенный эволюцией политических структур и ценностей его времени, скорее тяготеет к прошлому, чем к будущему. Людовик Святой был идеальным королем христианского мира, порожденного романской Европой и Святой землей, Ветхим Заветом и «Возрождением» ХII века. После него уже не будет ни королей-крестоносцев, ни королей-святых, ни безликих королей. Наступало время королей права, политики и экономики, королей легистов, Аристотеля и кризиса. Людовик Святой стал королем политического идеала, королем, которому выпало умереть на пороге нового века.
Как священный символ христианского мира, Людовик Святой не имел себе равных в свое время. Только в XIX и особенно в XX веке рядом с ним стала возвышаться другая великая фигура XIII века: император Фридрих II. В нем историки каким-то образом усмотрели (пренебрегая исторической правдой, гораздо более сложной) первого государя Нового времени, для которого Справедливость, вместо того чтобы быть самоцелью, стала всего лишь средством служения истинной цели, Разуму, государственному разуму; государя, который старался установить на Сицилии «закрытое коммерческое государство», основанное на государственной монополии и на усовершенствованной таможенной системе; который проявлял терпимость по отношению к мусульманам и иудеям; который дал прообраз многоэтничного государства, в котором сосуществовало множество культур и религий; который был одним из первых «ученых» и, возможно, неверующих интеллектуалов, в котором как бы соединились тиран и просвещенный деспот. Э. Канторович, более других приблизившийся к Фридриху II, несмотря на анахронизмы его концепции, сложившейся в условиях донацистской Германии
[1750], напротив, видел, что в своих античных мечтах он устремлялся в имперское прошлое, которое он всеми силами стремился воскресить, но по причине которого в свое время он предстал как Антихрист: «Фридрих II стал последним императором, который был обожествлен и обрел место среди звезд»
[1751]. На взгляд современного историка, необычайный дуэт, который образуют последний обожествленный император и последний король-святой (каковы бы ни были предвосхищения, подготовленные ими в той или иной сфере), — это дуэт, обращенный в прошлое, ибо Фридрих мечтал об универсальности, о всеобщей империи по античному образцу, а Людовик — о всеобщем христианском мире в духе святого Августина. Они оба достигли апофеоза великих мечтаний, рухнувших, когда их не стало. Как ни силились они возгласить будущее в том или ином из их грез или деяний, но будущее настало уже после них.
