Когда я решил (не сразу — на то потребовалось более десяти лет) составить вопросник о великом человеке средневековой Западной Европы и ответить на него жанром биографии, я представлял, как нелегка будет для меня эта задача, а учитывая то, в каком ключе я до сих пор занимался историей, что она может быть неразрешимой. Я не ошибся в том, что задача будет не из легких, но заблуждался по части ее неразрешимости.
Предвкушение мною трудностей на первый взгляд может показаться парадоксальным. За последние годы опубликовано великое множество биографий, ибо этот жанр вошел в моду; можно подумать, что речь идет о пустячном деле: собери документы (что, как правило, вполне возможно) да еще мало-мальски владей пером. Чувство неудовлетворенности, которое вселяли в меня эти сочинения, отличавшиеся неуместным психологизмом (или чересчур фамильярничающие с понятием ментальности, дабы играть на экзотике прошлого, не давая ему достоверного объяснения и не подходя к нему критически), голословные, поверхностные, зачастую анекдотические, заставило меня задуматься об особенностях жанра исторической биографии и о предъявляемых к нему требованиях. Таким образом, я не без содрогания понял: историческая биография — один из самых сложных жанров исторической науки.
Зато, полагая, что зашел в тупик, я вновь обдумал почти все важные проблемы вопросника и историописания, с какими мне до тех пор приходилось иметь дело. Разумеется, я убедился в том, что биография — совершенно особый жанр исторической науки. Но он требовал не только методов, присущих научной практике, как то: постановки проблемы, поиска и критики источников, их трактовки на достаточно длительном временном отрезке, дабы выявить диалектику континуитета и изменений, и собственно написание, чтобы пустить в ход искусство толкования, и осмысление реальной цели (то есть прежде всего дистанцированно) изучаемого вопроса. Ныне биография сталкивает историка с ключевыми (но классическими) проблемами его ремесла, в чем-то особенно острыми и сложными, причем делая это в регистре, о котором мы уже почти забыли.
Ибо в середине XX века историческая биография перестала существовать (что было особенно заметно в направлении, порожденном школой Анналов), за несколькими блестящими исключениями. Историки до какой-то степени отдали этот жанр на откуп романистам, своим давнишним конкурентам в данной области. Это констатировал М. Блок (не с презрением, какое он мог испытывать к этой историографической форме, а, напротив, с сожалением), вероятно, ощущая, что биография, как и политическая история, еще не готова откликнуться на новые процессы в сфере исторической мысли и практики. Относительно определения, данного в XX века Фюстелем де Куланжем, одним из отцов новой исторической науки («История — наука о человеческих обществах»), он заметил: «Пожалуй, тут чрезмерно сужается роль индивида в истории»
[6].
Ныне, когда история, как и другие общественные науки, переживает период усиленной критической ревизии своих основ, происходящий на фоне всеобщей мутации обществ Запада, мне представляется, что биография начала высвобождаться из пут, в которых ее держали ложные проблемы. Она могла бы даже стать несравненным наблюдательным пунктом, пунктом плодотворного размышления об условностях и перспективах ремесла историка, о пределах его возможностей, о необходимых ему новых дефинициях.
Вот почему, выступая с этой книгой и оговаривая, что же я попытался сделать, мне следует показать и то, чем ныне не должна быть историческая биография. Ибо именно эти «не» заставили меня в этой особенно сложной сфере вновь прибегнуть к моим методам исторического исследования, а здесь они предстают видоизмененными нагляднее, чем где бы то ни было.
В силу моих профессиональных особенностей я привык иметь дело с глобальной историей, и потому меня сразу поразило то, что биография превращает своего героя (в этом я согласен с II. Тубером) в «глобализующий» объект, вокруг которого организуется все поле исследования. Ибо какой предмет больше и лучше, чем герой, кристаллизует вокруг себя все свое окружение и все сферы, которые выкраивает историк из поля исторического знания? Людовик Святой оставил след и в экономике, и в обществе, и в политике, и в религии, и в культуре; он участвовал во всех этих областях, осмысляя их особым образом, который историк должен проанализировать и объяснить, — пусть даже поиск интегрального сознания того или иного индивидуума останется «утопическим поиском». И правда, более чем для какого-либо иного предмета исторического исследования, в данном случае надо уметь учитывать пробелы, лакуны, коими полнятся документы, подавляя в себе желание восстановить то, что скрывается за молчанием Людовика Святого или за умолчаниями о нем, за прерывистостью и разъемами, разрывающими видимость цельности жизни. Но биография — не просто собрание всего, что можно и должно знать о каком-либо персонаже.
Если персонаж «глобализует» таким образом некую сумму разнохарактерных явлений, то вовсе не потому, что он более «конкретен» по сравнению с прочими объектами историка. К примеру, не зря отказались от ложного противопоставления «ложного конкретного» биографии и «ложного абстрактного» политической истории. Но биографический жанр более других исторических жанров нацелен на то, чтобы произвести «впечатление реальности». Именно это сближает его с жанром романа. Это «впечатление реальности» создается не только стилем, не только тем, как историк пишет. Историк должен уметь благодаря знанию источников и времени жизни его персонажа придать самим документам с помощью «соответствующего демонтажа» «впечатление реальности», в достоверность которой можно поверить. Или, проще говоря, очистить эти документы, чтобы они смогли явить то, что создает убедительную картину исторической реальности. Мы увидим, что Людовику Святому повезло с одним незаурядным свидетелем, Жуанвилем, который зачастую нашептывает историку: «О да! Вот он, вот «подлинный» Людовик Святой!» И все же историк должен оставаться начеку.
