Но с тех пор его чувство собственного достоинства подверглось серьезной проверке на прочность (спасибо главному старшине), и Уингейт больше не был уверен в том, что защищен от предвзятого и несправедливого отношения. Теперь, без спросу остриженный и вымытый, раздетый догола и облаченный в одну лишь набедренную повязку, оказавшийся в миллионах миль от привычной социальной среды, вынужденный беспрекословно исполнять приказы равнодушных к нему людей, собственностью которых он стал, и, наконец, разлученный с единственным человеком, на помощь и поддержку которого мог рассчитывать, Уингейт осознал чудовищную правду: с ним, Хамфри Белмонтом Уингейтом, успешным адвокатом, вращавшимся во всех важных кругах, могло произойти все, что угодно.
* * *
– Уингейт!
– Парень, тебя вызывают. Не заставляй их ждать.
Протиснувшись в дверной проем, Уингейт оказался в людном помещении. Тридцать с лишним человек расселись вдоль стен, а за столом у входа возился с бумагами клерк. Один бойкий мужичок стоял между рядами стульев у подсвеченного прожекторами возвышения. Клерк у дверей отвлекся от документов и сказал, тыча ручкой в сторону трибуны:
– Поднимитесь, чтобы всем было видно.
Уингейт прошел вперед и сделал, как было велено. Яркий свет слепил глаза.
– Контракт номер 482-23-06, – зачитал клерк, – клиент Хамфри Уингейт, недипломированный радиотехник, срок действия договора – шесть лет, разряд заработной платы шесть-Д, готов к распределению.
На то, чтобы подготовить его к местным условиям, потребовалось три недели. Три недели – и ни весточки от Джонса. Проверку внешней средой он прошел и не заболел, и теперь настало время начать вкалывать. Следом за клерком слово взял бойкий мужичок:
– Уважаемые патроны, минуточку внимания. Перед вами весьма перспективный кадр. Оценки, которые он получил при проверке уровня интеллекта, приспособляемости и общих знаний просто в голове не укладываются. Даже не стану вам их называть; скажу лишь, что администрация установила на него резерв в тысячу. Но было бы весьма неразумно доверять такому сотруднику рутинную административную работу, когда нам позарез нужны люди, способные отобрать у природы ее богатства. Осмелюсь предположить, что счастливчик, который возьмет данного работника на службу, уже через месяц назначит его прорабом. Посмотрите сами, поговорите с ним и убедитесь!
Клерк что-то шепнул оратору. Тот кивнул и добавил:
– Я обязан уведомить вас, достопочтенные джентльмены, что этот работник уже подал стандартное заявление об увольнении с двухнедельным сроком рассмотрения – разумеется, при условии выполнения всех залоговых обязательств.
Он весело рассмеялся удачной, по собственному мнению, шутке. Никто не уделил заявлению внимания; Уингейт же воспринял колкость с иронией. Он подал заявление на следующий же день после того, как узнал, что Джонса отправили на Южный полюс, и узнал, что свобода, гарантированная при увольнении, давала ему лишь возможность умереть на Венере голодной смертью, а вот для отправки домой ему необходимо было сперва отработать задаток и проезд в обе стороны.
Несколько покупателей собрались у трибуны и принялись оценивать Уингейта.
– Не слишком-то мускулист.
– Не люблю умников, от них одни неприятности.
– Верно, но брать на работу дурака – себе дороже.
– А что он умеет? Пойду взгляну на его послужной список.
Один за другим люди подходили к столу клерка и скрупулезно просматривали результаты испытаний и тестов, пройденных Уингейтом во время карантина. Рядом остался только один субъект с глазами-бусинами. Придвинувшись поближе к Уингейту, он поставил ногу на трибуну и прошептал:
– Меня все эти никчемные бумажки не интересуют, парень. Расскажи-ка лучше о себе.
– Нечего рассказывать.
– Да не жмись ты. Тебе у меня понравится. Будешь как дома – я своих ребят даже в Венусбург бесплатно вожу. Ты когда-нибудь с неграми работал?
– Нет.
– Ну, местные аборигены на самом деле никакие не негры, но мы их так зовем для удобства. Судя по твоему виду, с бригадой ты справишься. Опыт имеется?
– Небольшой.
– Что ж, может, ты просто скромняга, но я люблю людей, которые не болтают попусту. А мои ребята любят меня. Я не позволяю бригадирам брать откаты.
– Верно, Ригсби, – перебил его другой патрон, вернувшийся от клерка. – Ты сам их берешь.
– Не лезь не в свое дело, ван Хейзен!
Ван Хейзен, грузный мужчина средних лет, пропустил эти слова мимо ушей и обратился к Уингейту:
– Значит, ты подал заявление. Почему?
– Я попал сюда по ошибке. Был пьян.
– Готов честно отработать до увольнения?
Уингейт пораздумал и наконец ответил:
– Да.
Здоровяк кивнул, тяжелой походкой вернулся на свое место и, подтянув пояс, осторожно уселся на стул.
Когда все заняли свои места, ведущий аукциона радостно объявил:
– А теперь, джентльмены, если вы готовы – делайте ваши предложения! Хотелось бы мне самому взять этого парня в помощники, честное слово! Мне кажется, я уже слышу первое предложение?
– Шестьсот.
– Ну что же вы, господа! Не слышали, когда я упомянул о резерве в тысячу?
– Это шутка такая? Он же ничего собой не представляет.
Аукционист удивился:
– Прошу прощения. В таком случае я вынужден просить работника покинуть трибуну.
Прежде чем Уингейт пошевелился, раздался другой голос:
– Тысяча.
– Так-то лучше! – воскликнул аукционист. – Я знал, что достопочтенные джентльмены не упустят столь выгодное предложение. Но на одном колесе далеко не уедешь. Как насчет тысячи ста? Ну же, уважаемые патроны, без рабочих деньги сами не заработаются! Я слышу…
– Тысяча сто.
– Тысяча сто от патрона Ригсби! Наивыгоднейшая сделка за такие деньги! Но что-то мне подсказывает, что вам придется повысить ставку. По-моему, я слышу «тысяча двести»?
Рука здоровяка с выставленным пальцем взметнулась вверх.
– Тысяча двести от патрона ван Хейзена. Давайте-ка не будем тянуть время и увеличим шаг ставки до двух сотен. Как насчет тысячи четырехсот? Тысяча четыреста? Нет? Тогда тысяча двести – раз, тысяча двести – два…
– Тысяча четыреста, – хмуро объявил Ригсби.
– Тысяча семьсот, – тут же парировал ван Хейзен.
– Тысяча восемьсот! – рявкнул Ригсби.
– Нееет, – протянул аукционист, – что вы! Прошу вас, шаг ставки не менее двух сотен!
– Ладно, черт побери, тысяча девятьсот!
– Тысяча девятьсот – принято! Сложное число, его и не упомнишь. Как насчет двух тысяч ста?
