А когда открыл их, перед ним стояла обнаженная девушка.
У короля отвисла челюсть.
Не говоря ни слова, псарь взял с кровати одно из меховых одеял и обернул в него новоявленную девицу, которая и сама выглядела несколько ошеломленной.
– Дайте ей минутку, пусть придет в себя, – сказал Баннистер.
Эдуард по-прежнему лежал с широко открытым ртом.
– После метаморфозы всегда нужно время на восстановление, – пояснил Пэттиер так, будто король прекрасно понимал, о чем он говорит, – особенно если долго не был человеком.
Девушка потрясла головой, как бы приводя мысли в порядок, и длинные светлые волосы разметались по ее плечам. Затем она произнесла:
– Что значит «мнение другого лекаря»? – Она произнесла этот вопрос медленно, по складам, тщательно подбирая каждое слово.
– Мнение другого лекаря? – переспросил Баннистер.
Красавица повернулась, подняла мягкий взгляд карих глаз на Эдуарда, и в эту секунду он со всей ясностью убедился, нутром почувствовал: это Пэтти. Пэтти, его собака. Эзианка, значит. Нагая эзианка, точнее.
Он наконец закрыл рот.
– Что имеется в виду под «мнением другого лекаря»? – снова спросила она, придвигаясь поближе. То обстоятельство, что на ней не было ничего, кроме мехового одеяла, похоже, совершенно ее не волновало.
– Я только что чесал тебе живот, – вырвалось у Эдуарда.
Она склонила голову набок.
– Ты хочешь почесать мне живот?
– Девица долго прожила вне человеческого тела, – покраснев, вставил Пэттиер.
– Вы все время повторяете, что хотите узнать мнение другого лекаря. О чем? – продолжала девушка.
Эдуард почти не слушал. Слишком уж занят был своими мыслями: «Я спал с этой собакой целую неделю в одной постели. Ее тело прижималось к моему. А она оказалась обнаженной девушкой. Обнаженной. Девушкой. Голой».
– «Мнение другого лекаря» обычно спрашивают, когда первый сообщает что-то плохое, неприятное. И ты зовешь другого. Чтобы он подтвердил или опроверг правоту первого, – разъяснил псарь.
Пэтти кивнула. Затем на несколько секунд воцарилась такая тишина, что слышно было биение сердец, потом она вновь заговорила:
– По моему мнению, его величество хотят отравить и уже травят.
Это высказывание вырвало Эдуарда из шокового состояния, вызванного превращением.
Девушка наклонилась и зачерпнула пригоршню размазанного по полу пирога, одной рукой по-прежнему придерживая на себе одеяло. Затем поднесла «добычу» к лицу и понюхала.
– Плохой запах. У ягод. Нечистый запах.
Она передала кусок пирога Пэттиеру. Тот тоже принюхался и нахмурил брови.
– Да, – подтвердил он, – с запахом что-то не то. Молодец, девчонка.
Пэтти улыбнулась, и в этой улыбке Эдуард отчетливо увидел прямой аналог виляния хвостом. Ему начинало казаться, что он видит сон, причем самый странный и чудной сон в своей жизни.
– Значит, ты говоришь, кто-то отравил мой ежевичный пирог? – уточнил он.
– Не кто-нибудь, – ответила Пэтти просто, – а именно няня.
– Матушка Пенн?
Она кивнула.
– Все ее тело одеревенело от лжи. Старуху окутывает запах страха. Я наблюдала за ней. Это она придает дурной запах ягодам вашего величества.
Так. Собака обвиняет женщину, которая в детстве меняла ему пеленки, целовала в попу и пела ему колыбельные, в попытке отравить короля его любимой ежевикой. Невероятно. Тем не менее Эдуард сразу поверил. Он не мог не верить Пэтти. Наверное, потому, что было совершенно очевидно: это бесхитростное существо не способно лгать.
– Но зачем ей это нужно?
– Ей платит плохой человек, – отвечала Пэтти.
– Какой плохой человек? – нахмурился Баннистер.
– Тот, с большим носищем.
Эдуард потер руками глаза. Лорд Дадли. Значит, и врач наверняка с ним в сговоре. Все сходится. В смысле «дела», о котором они говорили. Речь идет об убийстве. Значит, Джейн коронуют, а обладатель «большого носища» станет править страной от ее имени.
Король вздохнул. Господи, как банально. Сюжет, известный с незапамятных времен. Коварный властолюбивый герцог рвется к монаршему венцу. Бессердечный злодей. Ну а Эдуард, выходит, – наивный, доверчивый дурачок.
К тому же выдавший Джейн замуж за сына злодея.
Оба они с нею – пешки в политической игре.
Ему захотелось вскочить на ноги. Бегать взад-вперед по комнате, кричать, крушить мебель. Хотелось немедленно бросить кого-нибудь в темницу. Пытать. Отправить на плаху. Хотелось превратиться во льва, со страшным рыком скатиться по лестнице и добраться до горла проклятого герцога. Но даже одни лишь мысли обо всем этом утомили его, и вместо лихорадочной активности, словно в напоминание о нынешней бесконечной слабости короля, на него напал мощный приступ кашля и не отпускал так долго, что предметы поплыли перед глазами в туманной дымке, и он испугался, что отдаст концы прямо сейчас.
– Ваше величество еще дышит? – спросила Пэтти, когда Эдуард вновь обрел способность слышать что-либо за пределами собственного организма. Он почувствовал, как ее голова опустилась к нему на плечо, а тело прижалось к его телу – точно так же, как в бытность девушки собакой. Она даже все еще пахла, как собака. Ее дыхание, древесно-мускусный аромат кожи смешались с запахом его одеколона.
Он попытался сесть.
– Со мной все хорошо.
Девушка мягко отстранилась и опять улыбнулась.
– Хорошо. Да. Хорошо. Вы хороший человек. Мой самый любимый.
Пэттиер Баннистер прочистил горло.
– Ваше величество должны извинить мою дочь. Как я уже говорил, она очень давно не обращалась в человека. – Он взял Пэтти за руку и оттащил ее от кровати.
Она нахмурила бровь.
– Я чем-то расстроила ваше величество?
– Нет, Пэтти. – Эдуард обернулся к Баннистеру. – Так она твоя дочь?
Пэттиер кивнул.
– И что, все собаки на моей псарне эзиане? – Эдуард сгорал от любопытства.
– Нет, государь. У меня там три сына и две дочери. Это все.
– Неужели все, так мало? – попытался сострить Эдуард, но чувство иронии никак не желало к нему возвращаться.
– Мои предки служили вашим в этом двойственном обличье много поколений подряд, – сказал Баннистер. – Мы охраняли ваши дворцы и угодья. Сидели у ваших ног. Защищали на охоте и у домашнего очага…
При этих отцовских словах Пэтти выпятила грудь от гордости, словно услышала какую-то древнюю клятву (Эдуарду, правда, сейчас было не до чьих-либо грудей).
