В тронном зале воцарилось молчание. Все ждали ответа Джейн.
– Что ждет моего супруга? – произнесла она наконец.
Мария с притворной грустью покачала головой. Глаза ее при этом сверкали яростью.
– Утром его сожгут на костре.
Джейн судорожно поднесла ладонь к губам – точнее, поднесла бы, если б руки не были скованы. Металл больно впился в ее запястья.
– Нет, – выдохнула она. – Не губите его. Это не его вина!
Мария откинула голову назад.
– Так вы знали о его омерзительном свойстве?
Джейн устремила колючий взгляд на Дадли.
– Разумеется, я ни малейшего понятия не имел, ваше величество, – воскликнул герцог. – А то, что Гиффорд уходил из дома и возвращался, когда ему заблагорассудится, и не желал являться ко двору, – так мне думалось, это нормальное поведение для юноши. У меня и в мыслях не было, что у него имеются более темные тайны.
– Это ложь! – выкрикнула Джейн, но никто не обратил на нее внимания.
– Мне истина открылась на следующее утро после свадьбы. Никто не удосужился, – тут она снова взглянула на герцога, – меня предупредить.
– И вы очень удивились? – медоточивым голосом поинтересовалась Мария.
– Естественно.
– Так вы проклинаете его гнусное колдовство? Отрекаетесь от уз брака? – Мария наклонилась вперед. – Все просто. Объявите себя во всеуслышание единосущницей – и спасете себе жизнь. Откажетесь – и вы погибли.
Джейн закрыла глаза. У нее ныли плечи. Горели огнем запястья. Жидкое тепло текло по ладоням – струилась кровь. Никогда в жизни с ней не обращались так жестоко, и часть ее отчаянно стремилась крикнуть: «Да! Я отрекаюсь от него, отправлюсь в монастырь и проведу там остаток своих дней».
Но тогда Гиффорд погибнет.
Он не оставил ее в беде.
Пусть бывший ловелас и пьяница, да еще к тому же (прямо сейчас) конь, но сегодня он доказал, что нет у нее в мире человека ближе и преданней. И это несмотря на то, как она с ним обращалась, несмотря на ее обвинения, издевательства и метание подушек. Он попытался предупредить ее. Он не бежал, увидев вражескую армию. Не переметнулся на сторону противника.
Как же теперь ей бросить его в беде?
В течение всего этого «собеседования» Гиффорд-конь стоял, склонив морду чуть не к самому полу: воплощенная покорность судьбе. Теперь, однако, он поднял голову. Его глаза, лошадиные, и в то же время странно человеческие, нашли глаза Джейн. Отрекись от меня. Спаси себя.
В голове у нее пронеслись воспоминания о днях, проведенных в деревне: взаимное подтрунивание, чтение под деревом, помощь тем несчастным и – в особенности – миг перед несостоявшимся поцелуем, когда небо заволокли сумерки и свечи горели вокруг них. Отрицать очевидное было невозможно: Гиффорд Дадли – хороший человек. Эзианин он или нет. К тому же – ее муж. Они поклялись друг другу: в горе и в радости…
Видимо, ответ к этому времени сам собой отразился на ее лице.
– Джейн, девочка, будьте благоразумны. – Мария жестко, до хруста, сцепила ладони. – Подумайте, какому делу послужит ваша гибель? К чему она?
– Она послужит доказательством того, что вы не властны над всей страной. Что не все склоняются перед вашей волей. Вы думаете держать нас всех в страхе, но ничего не выйдет. Я никогда не отрекусь от своих убеждений и… от своего мужа!
Лицо Марии потемнело от гнева.
– Уведите ее! И разберитесь наконец с этим… животным!
Солдаты схватили Джейн под локти. Защищаться кровоточащими руками, скованными за спиной, она не могла, но продолжила свою пламенную речь:
– Эзиане – тоже люди, такие же, как все остальные. Вы ненавидите их только потому, что боитесь!
Гвардейцы утащили бывшую королеву прочь. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей.
Джейн часто приходилось читать об отчаянии.
О чувстве безысходности Сократа, который предпочел отравиться, но не влачить жалкое существование в заточении в пещере. Об ужасе Анны Болейн, матери Бесс, казненной всего лишь несколько десятилетий назад по обвинению в прелюбодеянии. О смирении Клеопатры, лишившей себя жизни укусом аспида, после того как они с мужем проиграли битву при Акциуме
[18].
Но при чтении историй отчаяние представлялось ей каким-то отдаленным и безопасным. Ей казалось, она понимает всю глубину этого чувства, изливавшегося со страниц горячо любимых ею сочинений. Казалось, что ее жизнь таким образом как бы связуется с жизнью тех давно умерших мужчин и женщин. Она сопереживала им, плакала над их участью, старалась даже дышать за них, уже больше не дышащих. Но потом – потом всегда было можно закрыть книгу, поставить ее на полку, и слова исчезали под кожаными переплетами.
Да, иногда она целыми часами и даже неделями не могла прийти в себя после прочтения чего-нибудь особенно волнующего, но даже этому волнующему на смену в конце концов приходило нечто новое, способное отвлечь ее от предыдущих терзаний.
Сейчас у нее книг не было.
Ничто не могло развеять ее горьких мыслей, когда она под конвоем поднималась по лестнице Квинс-хауса
[19] (построенного по заказу Анны Болейн, а затем – о злая ирония судьбы! – послужившего ей местом последнего заточения) к комнате с голыми стенами, где ей предстояло провести последние часы жизни. Ничто не отвлекало ее от четырех сомкнувшихся вокруг нее кирпичных стен, от холода и сумрака, от жгучей боли в запястьях и предплечьях, никуда не девшейся и после того, как с Джейн сняли оковы.
Чувствуя себя слишком измученной и усталой, чтобы ходить взад-вперед, она свалилась на пол прямо посреди комнаты. Мебель отсутствовала – ее вынесли специально, чтобы приговоренная не могла провести последнюю ночь в постели.
Видимо, для нее, жалкой эзианолюбивой еретички, это было бы слишком большой честью.
– Мне шестнадцать лет, – произнесла она в пустоту своего заточения, – и уже завтра я умру.
Так ей сказали гвардейцы. Через день Джейн отрубят голову.
Интересно, кто из них уйдет первый? Она или Гиффорд? Успеют ли они попрощаться перед смертью? Наверное, ее заставят смотреть, как муж сгорает заживо, а затем – не успеет она и слезинки проронить, – обезглавят ее самое. Или наоборот: Гиффорд увидит взмах топора и копну взметающихся рыжих волос перед тем, как под его ногами зажжется костер.
