Теперь, когда боль утихла (да и что это за боль – говорить не о чем), Ги начал думать о Джейн и особенно о том, как она отказалась отречься от мужа-еретика. Он прикрыл глаза и вспомнил ее гордую осанку там, в тронном зале, ее непоколебимую твердость в принятом решении. А ведь было легко пожертвовать им ради собственного спасения: он ведь все равно обречен.
Джейн не предала его.
Бедная, верная, глупая девочка. По крайней мере, ее смерть будет более быстрой и легкой.
Ги взглянул в окно. Отсюда, с вышины, ему открывался почти прямой вид на место ее предстоящей казни – внутренний двор Тауэра. Самому же ему, как всем преступникам простого звания и еретикам, предстоит испустить дух чуть дальше, на Тауэр-хилл…
[21] Да, там его и сожгут.
Да, вот и пришел печальный день, когда ему не остается желать себе участи лучше старого доброго отсечения головы от тела.
Вместо того чтобы сочинять надгробные вирши («быть или не быть, вот в чем вопрос…»
[22] или что-нибудь в этом роде, он решил вырезать на каменной стене имя.
Имя Джейн, естественно.
Д
Джейн. Интересно, думает ли она сейчас о нем так же, как он о ней? Вот если бы повидать ее еще раз – хоть на миг…
Ж
Жаль, но и множества других людей ему уж больше не увидеть. Не поцеловать маму в щечку, не подразнить Стэна (он ведь не так уж и плох, верно? Конечно, не так уж. Несправедливо было со стороны Ги вечно на него обижаться). Не отдать Биллингсли какого-нибудь очередного дурацкого приказания, не рассмешить Тэмпи, не разозлить отца просто для того, чтобы увидеть досаду на лице старика.
Е
Его отец. Ги сильнее надавил на камешек, которым вырезáл буквы. Отец. Это он все устроил, он заманил их в эту ловушку. А сам выйдет сухим из воды, в этом можно не сомневаться – он всегда умеет вовремя встать на сторону победителя.
Й
Не сомневаясь ни секунды, отправит сына на костер ради спасения своей шкуры.
Н
Ги решил больше ни о чем таком не думать. Он добавил последний штрих к букве «Н» и принялся мерить шагами помещение в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы его внимание от пресловутой «обугленной плоти». Обнаружив несколько книг, узник пролистал по нескольку первых страниц каждой и одну за другой отбросил в сторону. Наверное, эта комната предназначалась для Джейн. А ее по ошибке заперли где-нибудь с бочкой яблок.
Тут от двери послышался какой-то тихий звук, заставивший его прекратить расхаживать туда-сюда. Кто-то подсунул в щель внизу свиток пергамента.
Ги проворно подхватил его, развернул и сразу распознал знакомый почерк жены. Сердце его забилось сильнее. Раньше ему никогда не случалось получать любовных писем, и хотя он смутно понимал: это первое послание, скорее всего, станет и прощальным, внутри у него родилась какая-то дикая надежда – надежда прочесть о глубоких чувствах, которые она испытывает к нему на самом деле.
«Мой дорогой Эдуард!
Я хотела зайти к тебе сегодня утром, но, явившись во дворец, узнала, что ты никого не принимаешь. Должна сознаться: я удивлена и разочарована тем, что ты не захотел видеть даже меня, но понимаю – у тебя наверняка были на это серьезные причины. Подозреваю, эта добровольная самоизоляция означает, что твоя болезнь берет свое. Я очень тебе сочувствую, дорогой братик, и, поверь, отдала бы все за то, чтобы ты снова почувствовал себя лучше.
Наверное, тебе интересно узнать, зачем я приходила к тебе сегодня – всего лишь через несколько часов после свадьбы. Дело в том, мой дорогой кузен, что именно об этом замужестве я и хотела поговорить с тобой. Точнее, о моем новообретенном супруге.
Гиффорд – конь.
Я уверена, ты все знал. Ведь именно это ты имел виду, когда говорил о «его особенности» и предполагал, что мне она покажется интересной. Чего я не могу постичь, так это – почему ты не сказал мне прямо. Мы ведь всегда были друг с другом абсолютно откровенны, разве не так? Я считаю тебя своим доверенным другом, самым дорогим и любимым. Так почему же ты не посчитал нужным упомянуть об этой довольно-таки существенной детали? Совершенно непонятно.
Но, возможно, как я теперь думаю, и для этого у тебя была важная причина.
Надеюсь, у нас еще будет возможность поговорить об этом подробнее, когда я вернусь из-за города после медового месяца.
Твоя любящая Джейн».
Ги снова свернул письмо, преодолевая желание скомкать его и швырнуть в угол. Ее глубокое удивление по поводу его «особенности» не оскорбило юношу, но зачем было добавлять в конце «твоя любящая»? «Твоя», да еще «любящая» – это как-то слишком.
Ги стало кристально ясно: Джейн любила Эдуарда. Ему никогда не забыть выражения ее лица, когда ей сказали, что король умер. Но любит ли она его даже сейчас, как любила, когда писала это? Продолжала ли она думать о кузене даже сейчас, готовилась ли присоединиться к нему в смерти?
Собственно, это не имело значения. Ги попытался стряхнуть с себя праздные сомнения, а лучше с благодарностью подумать о том – кем бы он ни был, – кто ему подбросил это письмо. Молодой Дадли воочию представил себе лицо жены, когда она его писала: губы поджаты, брови нахмурены… Джейн всегда так выглядела, когда пыталась сосредоточиться. Он собирался было уже сунуть послание к Эдуарду в карман камзола, как вдруг заметил какую-то надпись другим почерком на обратной стороне в уголке пергамента.
Всего одно слово.
Скунс.
Удивительно, ничего не скажешь. Не самое приятное на свете слово: скунс.
Почерка он не узнал. Но кто бы это ни написал, он сейчас – единственная ниточка, связующая его с Джейн. Ги положил письмо в нагрудный карман и с минуту прижимал его ладонью к груди.
Минуту спустя он услышал, как за дверью кто-то скребется. Ги потряс головой, решив, что ему показалось, что это скрипят и постанывают перекрытия старинного замка, но сразу же до него снова донесся этот отчетливый скребущий звук.
Он поднял свечу, в которой воска оставалось не больше двух с половиной сантиметров, осторожно приблизился к двери и сразу заметил под нею два крохотных любопытных глаза-бусинки. Едва он успел их рассмотреть, как через щель шмыгнуло и прижалось к полу пушистое тельце.
Ги вскрикнул и сделал шаг назад (ну, вскрикнул, конечно, не так, как маленькая испуганная девочка).
Оказавшись внутри, неизвестное создание словно бы закачало в себя воздух, став из странно плоского вновь объемным. Гиффорд схватил первый попавшийся под руку предмет, чтобы запустить в него, – это оказалась подушка. Он прицелился и метнул ее, но маленький грызун увернулся.
