– Линор! – зову я, не сводя глаз с двери.
Но в ответ ничего – ни голоса, ни дыхания, ни скрипа деревянных половиц.
И всё же я решаю подарить ей первые строки моего нового стихотворения, как дарят в знак примирения оливковую ветвь.
И будет дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок, —
И никого – из всех из нас,
Кто б разгадал твой тайный час!
Пусть дух молчание хранит:
Ты одинок, но не забыт,
Те Духи Смерти, что с тобой
Витали в жизни, – и теперь
Витают в смерти. Смутный строй
Тебя хранит; их власти верь!
[11] И снова никакого ответа, лишь тишина. И эхо моих же слов, отражающихся от стен.
Я собираюсь уже уйти, но стоит мне только повернуться к выходу, как дверь в спальню открывается шире.
Я замираю, дыхание у меня перехватывает.
– Запиши эти слова, – требует голос, отдающийся дрожью у меня в груди.
По спине снова бегут мурашки, а на коже выступает холодный пот – я чувствую, как он стекает к плечам.
Я вижу ее – мою Линор, эту живую тень, рожденную из пламени моей души. Она выглядывает из-за двери и выходит мне навстречу. У ее губ всё тот же бордовый оттенок, что и у стены, из которой она появилась, и я даже замечаю у нее на нижней губе тот же узор – геральдические лилии, – что и на обоях в моей комнате. Ее мертвенно-бледное лицо еще сильнее осунулось с нашей прошлой встречи, отчего круглые, черные как уголь глаза кажутся еще больше. Я вдруг замечаю, что ее широкий лоб, обрамленный спутанными черными кудрями, которые давно бы пора расчесать, очень похож на мой.
– Запиши эти слова, – повторяет она уже медленнее.
– Н-н-не… не могу! – отвечаю я, отпрянув. – Только когда покину «Молдавию». Но зато я уже придумал название – «Духи Смерти»! Тебе нравится?
Она кивает на серебряную цепочку, которая свисает с моей руки:
– Что это у тебя?
Я разжимаю ладонь и показываю ей хрустальное сердце темно-красного, почти черного цвета, напоминающего цвет глаз моей музы.
– Подарок. Для тебя.
Она склоняет голову вправо и с сомнением смотрит на меня, давая понять, что украшение не вызывает у нее доверия.
– Я хочу извиниться за то, как нахально себя вел по отношению к тебе, – говорю я. – И за то, что напился. Прошу, прими этот дар в знак моих искреннейших извинений.
Она поджимает бордовые губы.
– Ты говоришь совсем как мерзавец, вызубривший вежливые фразы.
Мне не удается сдержать короткий смешок.
– Меня и впрямь учили этикету, однако я нисколько не лукавлю. Один человек, который знает о музах куда больше моего, разъяснил мне мою неправоту.
Линор осторожно направляется ко мне, не сводя глаз с поблескивающего украшения.
Рука у меня подрагивает.
Цепочка тихонько звенит.
А жуткие человечьи зубы на ее шее стукаются, ударяясь друг о друга – кажется, что это щелкает зубами живой человек!
Она берет хрустальное сердце и принюхивается к нему. Ей так нравится его аромат, что она закрывает глаза и с наслаждением выдыхает.
– Пахнет театром! – замечает Линор, и ее голос вдруг становится теплее, мягче, приятнее на слух.
Я с облегчением выдыхаю.
– Я нашел его в коробке с реквизитом.
Она вновь открывает глаза. В зрачках вспыхивают поэтические искорки.
– Цепочка длинная, – сообщаю я. Мой собственный голос отчего-то вдруг стал высоким и нервным. – Поэтому ты легко наденешь подвеску через голову – мне не придется ее застегивать.
Она надевает украшение сама – Слава Небесам, мне не приходится к ней притрагиваться! А потом высвобождает волосы из-под цепочки и поправляет сердце на перепачканном золой корсаже, в нескольких дюймах от ожерелья с зубами. Хрустальный кулон заливает черную ткань алым сиянием.
Я прочищаю горло.
– Вы можете сопроводить меня в университет на грядущих выходных, мисс Линор…
– «Вы»?! «Мисс»? – фыркнув, переспрашивает она.
– Именно. – Я вновь прочищаю горло и расправляю плечи. – Но у меня есть одно условие: вы должны будете сжиться с университетским миром, в который, как вам, возможно, известно, допускаются лишь мужчины.
Линор напряженно стискивает зубы.
– Надо было тебе представить меня юношей, Эдди.
– Что ж, мы придумаем какой-нибудь хитрый способ, чтобы… – Я прикусываю губу, и сам не зная, как закончить свою мысль, гадая, каким же образом спрячу такую диковинку в Университете Виргинии, созданном для самых талантливых и благородных молодых южан.
– Может… – Я жестом указываю на ее шею и расплываюсь в улыбке, надеясь, что она и без слов поймет, что мне бы очень хотелось, чтобы она сняла свое жуткое украшение из зубов.
– Может, что? – переспрашивает она, искоса глядя на меня – такое чувство, будто она прекрасно всё понимает, но хочет, чтобы я произнес свою просьбу.
– Может, вы снимете то, другое украшение?
Ее взгляд вдруг становится угрожающим. Она смотрит на меня злобно, как бык на красную тряпку, но я стою на своем – иначе нам с ней просто не выжить.
– А еще… предлагаю вам заколоть волосы, как это делают современные девушки. И, пожалуй, воздержаться от погрома спален моих друзей… и от запугивания горожан…
– Ты. Мне. Не хозяин, – цедит она, приблизив свое лицо вплотную к моему.
– Я и не претендовал на это.
– Мы с тобой должны действовать сообща. Быть заодно.
– В самом деле? – Я слегка отстраняюсь – ее пламенное дыхание обжигает мне лицо.
Застонав от отчаяния, она хватает меня за плечи.
– Не смей мне указывать, как выглядеть и как себя вести! – восклицает она и толкает меня к выходу. – Между прочим, именно ты меня такой создал! Хочешь, чтобы я была покорной и скучной? Ну, так готовься писать беззубые любовные стишки, наивно подражая Лорду Байрону! – злобно говорит она и с силой прижимает меня к входной двери.
– Вы говорите точь-в-точь как отец, – цежу я сквозь зубы.
– Потому что мы с ним оба знаем, что ты достоин большего. Разница лишь в том, что Джон Аллан боится твоего потенциала, а я разжигаю его.
Оборачиваюсь на звук копыт, чавкающих по дорожной слякоти.
– Мне пора, – говорю я. – Отец вот-вот вернется.
– И как же это я отправлюсь вслед за тобой в университет, Эдгар? Как ты вообще намереваешься меня там поселить, если так меня стыдишься? Если так боишься, что меня увидят?
