– Как жаль, что на минувшей неделе мы с вами не встречались каждый день…
– Перед отъездом я бы очень хотел сделать кое-что чрезвычайно важное для нас обоих.
Щеки Эльмиры заливает краска. Она прекрасно знает, что я имею в виду, но с притворным удивлением уточняет, чтобы сделать мне приятно:
– Ах, о чем это вы?
Пульс мой ускоряется троекратно. Внутри вскипает одновременно и бесконечный страх, и восторг, совсем как когда я пару лет назад стоял на краю Ладлэмской пристани и готовился к заплыву по реке Джеймс. Затаив дыхание, я опускаюсь на колено. Ткань брюк тут же промокает, пропитавшись холодной слякотью, но меня это нисколько не заботит.
С губ Эльмиры срывается нервный смешок. Она крепче сжимает мои ладони.
– Мисс Сара Эльмира Ройстер… – начинаю я, заглядывая в ее чистые, голубые глаза. – Я вовсе не возражаю, чтобы наша помолвка до поры до времени оставалась в тайне. Я люблю вас так, как еще ни один мужчина не любил ни одну даму на свете, и когда я завершу свое обучение в Университете Виргинии, самым лучшим, что только может со мной случиться, будет возвращение домой, к самой остроумной, красивой и преданной невесте, о какой только можно мечтать! Эльмира, окажете ли вы мне наивысшую честь, согласившись стать моей женой?
Она улыбается мне своей ослепительной улыбкой; и в глазах у нее вспыхивают радостные огоньки, а на щеках появляются очаровательные ямочки.
Но потом, после медленного и шумного выдоха, ее взгляд проясняется, а улыбка исчезает с губ.
Сердце так и замирает у меня в груди.
– Нашу помолвку необходимо держать в строжайшем секрете, Эдди!
– Да, я знаю.
– Простите, мой милый, но нельзя допустить, чтобы мои родители узнали о ней, пока мы не повзрослеем. Иначе они скажут, что я еще слишком юна, и запретят видеться и переписываться с вами!
– Знаю.
– А мой папа…
Стискиваю зубы. Мне прекрасно известно, что обо мне думает мистер Ройстер.
– С трудом верится, – говорит Эльмира, и каждый слог насквозь пронзает мне сердце, – что он вообще когда-нибудь разрешит мне связать свою жизнь с поэтом.
Потупившись и невольно поджав плечи, неожиданно даже для самого себя начинаю сочинять обидные рифмы к фамилии ненавистного Джеймса Ройстера.
Помойстер
Тошнойстер
Мерзойстер…
– Эдди, пожалуйста, встаньте, – просит меня Эльмира и нежно тянет меня за руки. – Земля очень холодная, вы колени застудите! А кроме того, мне хочется видеть не вашу макушку, а ваши прекрасные глаза…
Я выполняю ее просьбу и распрямляюсь. Она подходит ближе, проводит рукой по моим волосам и заправляет выбившуюся прядь за левое ухо. Волна мурашек тут же пробегает по моей шее. Цветочный запах ее духов превращает зимний сад в весенний, хотя на кустах еще нет ни одного бутона.
– Я согласна на нашу помолвку, Эдгар, – продолжает она. – Но при одном условии: обещайте, что будете писать мне из Шарлоттсвилля, чтобы я не утратила веры в вашу любовь!
– Обещаю писать каждый день! – заверяю я ее и заключаю в нежные объятия.
– У вас тогда не останется времени на учебу, – со смехом замечает она. – Да и у меня тоже, если я постоянно буду читать ваши письма – они ведь наверняка будут толстенными, как настоящие романы!
– Что ж, тогда я буду писать каждую неделю, – обещаю я, зачарованный близостью ее губ, ее дыханием, ее дивными глазами.
– Хорошо, договорились! Отвечать я тоже буду раз в неделю.
– Так, значит, ответ – «да»? Вы выйдете за меня?
– Да! – восклицает она и целует меня в губы. – Милый мой романтичный мечтатель, я буду верно вас ждать! Я стану вашей женой, и однажды… – она вновь дарит мне свой сладкий, пьянящий поцелуй, – однажды мы поселимся у моря, на краю земли!
За ужином я без конца улыбаюсь, как пьяный дурак, голова у меня идет кругом от запаха Эльмиры, приставшего к моей одежде. Лампы в «Молдавии» сегодня светят гораздо ярче обычного; розы и лилии, вышитые на скатерти, тоже кажутся куда изящнее и изысканнее, чем всегда. У баранины, поданной к ужину, поистине божественный вкус.
– Ты прям весь сияешь, Эдгар! – замечает тетушка Нэнси, сидящая напротив меня. Ее тугие локоны слегка подскакивают на щеках, пока она нарезает свой кусочек мяса. – Тебе, наверное, ужасно не терпится уехать в университет? Ну ничего, осталось только утра дождаться!
Матушка закрывает лицо руками, не сдержав горьких рыданий.
Отец хмурится.
Тетушка Нэнси примирительно гладит сестру по руке:
– О, Фэнни, я вовсе не хотела тебя расстроить!
О, как трудно мне в эту минуту не выдать свой секрет! Как же мне хочется сказать матушке: «Понимаю, вы плачете из-за того, что утром придется расстаться с сыном, но утешьтесь – ведь однажды у вас появится еще и прекрасная дочь!»
– Эдгар, будь при маме посдержаннее, нечего так сиять, – с неодобрением говорит отец, и матушка начинает плакать еще горше.
Вечером я сижу на кровати, открыв деревянный ящичек, в котором храню все свои писательские принадлежности, и проверяю, достаточно ли взял с собой бумаги, сургуча, перьев, восковых мелков и прочих важных вещей. Я долго не могу отыскать перочинный ножик, но в конце концов нахожу его под стопкой бумаг.
Матушка заходится кашлем в своей спальне.
Закрыв ящичек, я прислушиваюсь к ее приступу.
Кажется, ей стало хуже. Гораздо хуже.
Схватив подсвечник с горящей свечой, я торопливо шагаю по узким, укутанным ночным мраком коридорам. Кто-то из слуг уже потушил масляные лампы, и каждый раз, когда матушка кашляет, тени, падающие от стен, сжимаются вокруг меня.
– Матушка! – зову я и стучусь к ней в дверь.
– Входи, Эдди, – немного помедлив, отвечает она.
Я захожу. Матушка сидит в кровати, опираясь на пухлые подушки. Она такая худенькая, что, кажется, вот-вот утонет в огромном бордовом одеяле. Ее личико в обрамлении оборок, которыми украшен ее ночной чепчик, кажется крохотным – совсем детским. В воздухе повисли ароматы трав и розовой воды, которые она часто использует как средство от кашля.
– Садись, Эдди, – говорит она, похлопывая по краю матраса.
Я закрываю за собой дверь и направляюсь к ней, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение на лице, когда у нее начинается новый приступ. Огонек в хрустальной лампе, стоящей у кровати, подрагивает при моем приближении. Я ставлю свой подсвечник рядом с лампой.
