– Спасибо за совет! – благодарю я с улыбкой, скрывающей страх от мысли о том, что я могу натворить, если и впрямь напьюсь. – Очень постараюсь в саду не мочиться!
– Вот и правильно. Рад был познакомиться, По. Надеюсь в скором времени прочесть твои вирши!
– Приходи поближе к выходным, когда я успею уже тут обжиться. И друзей приводи! Прочту вам что-нибудь из своих сатир.
– В самом деле? – Он удивленно приподнимает брови.
– Ну да, – кивнув, отвечаю я. Мои сатиры и впрямь лучше всего подходят для студенческой публики. – А после знакомства с «европейскими занудами» я наверняка смогу устроить еженедельные чтения, вдохновленные их лекциями!
– Чую, ты привнесешь в нашу жизнь много интересного, – со смехом замечает Майлз.
– Спасибо на добром слове.
– Ну ладно, По, еще увидимся, – прощается он и машет мне рукой.
– До встречи, Майлз.
Я закрываю дверь, всецело ощущая себя самым настоящим Сатириком.
А Майлз Джордж отдаляется от моей комнатки, не зная ровным счетом ничего об Эдди-Романтике… Или об Эдгаре – Мастере Жутких Историй, который встревоженно всматривается в тени своей новой комнаты, боясь разглядеть в них Линор почти так же сильно, как и того, что его исключат по причине бессовестной скупости Джока Аллана.
Глава 18
Линор
Мой поэт – прекрасный пловец, поэтому и мне в конце концов удается выпутаться из сетей речных водорослей и вынырнуть на поверхность. А потом я торопливо бросаюсь вплавь мимо кораблей и пароходов, которые стоят у причала и покачиваются с негромким жалобным стоном, будто старики, больные артритом. Я оплываю лесистые островки со скользкими гранитными берегами, возвышающиеся над водой и залитые светом луны, которая, как кажется, недобро ухмыляется, глядя на реку с небес.
Во мне полно воды, которой я успела наглотаться, пока ныряла, впрочем, воспоминаний Эдгара По внутри не меньше. Пловца послабее такой груз мигом утянул бы на дно, да и вода в реке Джеймс ледяная – не всякий выдержит, но ко мне это всё не имеет никакого отношения. Несмотря на нелегкую ношу, я резво разгребаю руками воду, в ночи кажущуюся совсем черной, а ногами работаю, как настоящий чемпион – совершенно бесшумно, так, что на воде не возникает ни всплеска. Чем дальше к северу я уплываю от Ричмонда, тем чище и прозрачнее речные воды. Кажется, что позади остались не только городские нечистоты, но и вся мерзость и жуть моего прошлого.
Днями и ночами я неустанно плыву вверх по течению, к устью реки Риванна. Надо мной парит мой верный проводник – сова. Днем ее широкие крылья золотят лучи солнца, а по ночам луна раскрашивает их серебром. Когда я наконец покидаю воды реки Джеймс и устремляюсь к северо-западу, на Шарлоттсвилль, Морелла поворачивает домой. Мерный плеск речных волн о берег и звуки скрипки, которые иногда удается уловить в зимнем воздухе, слегка утоляют мой голод по искусству. Зачастую голод застилает мне глаза, и я невольно попадаю в рыбацкие сети или сталкиваюсь с крупными – и острыми, как лезвия! – кусками льда.
Иногда я выбираюсь на берег, чтобы немного отдохнуть, и лежу на куче палой листвы, прислушиваясь к биению сердца, зовущему меня издалека, будто звонкий колокол.
Громко колокол звонит, как звонит! Он свободу мне в угоду шумно, радостно сулит!
Нет, клянусь, не утону! Нет, я не пойду ко дну! Пусть дышу я еле-еле, но до цели я дойду, Джоку злому на беду!
«Нет, Джон Аллан, тебе меня не погубить, даже не надейся!» – твержу я про себя и с этими мыслями продолжаю плыть на далекий, гулкий, манящий, мучительный, трепетный стук сердца моего поэта – на этот глуховатый, мелодичный, колокольный звон, что смело звучит в тишине, в тоске по новым историям.
Глава 19
Эдгар
В семь часов на факультете современных языков у меня начинается занятие по итальянскому – его и в самом деле ведет европейский профессор – крепко сбитый немец по фамилии Блеттерман с ярко-рыжими волосами, слегка влажными от пота.
Лекция начинается так бесчеловечно рано, что еще даже не рассвело. Огонь в камине лениво потрескивает и подрагивает – кажется, он тоже устало зевает, как и мы. Комнату освещают свечи и настенные светильники, наполняя воздух едва уловимым ароматом дыма.
– В этом месяце мы будем подробно разбирать творчество итальянских поэтов, – сообщает профессор с резким саксонским акцентом, покачивая круглой головой, по которой бегают бледные тени от свечей.
Какой-то студент с заднего ряда пародирует его речь, высмеивая и без того заметный акцент, отрывистый и гортанный, в особенности звонкую и короткую «з».
Студенты, сидящие рядом, так и покатываются со смеху. Профессор Блеттерман осыпает их градом немецких ругательств и недобро грозит им кулаком, но потом начинает увлеченно писать на доске список итальянских поэтов, которых мы будем проходить. Смешливые студенты тоже грозят ему кулаком, передразнивая его ругань, а кто-то даже швыряет в него ботинок, который отскакивает от доски, подняв облако меловой пыли.
Я склоняюсь над тетрадью и принимаюсь прилежно записывать имена поэтов. Меня так тревожат мои жуткие долги, что я не хочу рисковать и нарываться на исключение за плохое поведение на занятиях. Сплошь все студенты одеты в университетскую форму – одинаковые светло-серые фраки и полосатые брюки, а я сижу в своем привычном черном фраке и коричневых штанах, потому что у меня нет средств даже на одежду.
В животе неприятно урчит. Позавтракать мы сможем только на перерыве, а он будет только в восемь.
В профессора летит еще один ботинок – изящный, черный, начищенный до блеска. Пожалуй, он один стоит дороже, чем набор университетской формы!
Огонек свечи, стоящей на моем столе, подрагивает и клонится в мою сторону.
«Интересно, чувствуют ли они свое превосходство над тобой? – проносится у меня в голове, когда я оглядываю товарищей. – Знают ли они, что ты осиротевший сын актрисы и пьяницы? Чувствуют ли твой бедняцкий смрад? Догадываются ли, что прямо после лекции тебе придется написать в Ричмонд, человеку, который всем сердцем тебя презирает, человеку, который даже не является твоим законным опекуном, и умолять его закрыть все твои долги, чтобы тебя не выдворили отсюда с позором?»
Я сосредотачиваю свое внимание на голосе профессора Блеттермана и молю небо о том, чтобы выжить в этом сумасшедшем доме. Несмотря на весь хаос, царящий в чистых, выбеленных стенах этой аудитории, несмотря на громкие выстрелы, разбудившие меня поздно ночью (кто-то то ли палил из ружья, то ли запускал фейерверк), я, несомненно, с куда большей охотой остался бы здесь, чем вернулся в «Молдавию».
Милостивый Боже, молю, сделай так, чтобы до самого декабря – то есть до конца занятий – я остался здесь!
