Я поднимаю голову. Мысли в голове путаются. Я пытаюсь посчитать своих гостей, но почему-то раз за разом ошибаюсь. На мгновение мне даже кажется, что я успел выпить немного бренди, сам того не заметив. Выпрямившись, я еще раз пересчитываю присутствующих.
В кресле по-прежнему сидит Том, но на полу теперь не две фигуры, как раньше, а целых три!
Я испуганно соскакиваю с кровати.
– Кто это сидит рядом с Уиллом?!
Приятели перестают хлопать и косятся туда, куда я указал. Они уже выпили по бокалу, так что никто даже не пытается дать логичное объяснение внезапному появлению четвертого гостя, одетого в университетскую форму и опустившего голову так, что из-под полей серой шелковой шляпы, украшенной перьями пересмешника, даже не видно глаз.
– Как ты сюда вошел?! – спрашиваю я.
– Ты сам меня пригласил, – напоминает незнакомец. Его голос до странного похож на мой собственный.
– Как тебя зовут?
– Гэрланд О’Пала.
Это имя вызывает у меня трепет – сам не знаю почему.
– Мы с тобой в Ричмонде познакомились?
– Вопрос в другом, – говорит незнакомец. – Не через меня ли с тобой познакомился Ричмонд?
Он поднимает голову, и я замечаю, что его зрачки полыхают! Язычки пламени тянутся от них прямо к радужке необычайного, янтарного цвета.
Ноги у меня подкашиваются. С трудом подхожу к столу и тяжело падаю на деревянную столешницу, чудом не сбив давно ждущий меня бокал с бренди.
– По, ты как, ничего? – спрашивает Том, поднимаясь на ноги. – По-моему, ты уже порядком поднабрался! Ты точно не пил до нашего прихода?
Бросаю быстрый взгляд на Гэрланда. Он гладко выбрит и удивительно похож на меня: у него такой же длинный нос довольно правильной формы, узкий подбородок, невыразительный рот. Глаза у него большие, как и у меня, и обрамлены черными, как ночь, ресницами, но их янтарный цвет кажется каким-то неземным, нечеловеческим. Мне прекрасно известно, что за огонь мерцает в его взгляде, но довольно с меня уже муз, охочих до моего внимания, право слово.
Я хватаю бокал со стола и осушаю его одним большим глотком. Бренди обжигает ноздри.
– Браво! – восхищенно кричит Уилл, и ребята награждают меня новым всплеском аплодисментов. Кажется, Гэрланд О’Пала никого из них особенно не волнует.
Со стуком ставлю бокал на стол и упираюсь ладонями в деревянную столешницу. Меня накрывает волна мощного головокружения, и я невольно покачиваюсь из стороны в сторону. Во рту стоит привкус персиков и нестерпимый жар.
Гэрланд рыгает, и это меня страшно злит. Я только что и сам с трудом подавил позыв рыгнуть, плотно сжав губы и задержав дыхание, а ему, видите ли, хватает наглости довершить это дело за меня!
– Эдгар? – с нервным смешком зовет Майлз. – Ты не заболел?
Ветер с силой стучится в окно, свистит в щели под дверью. Атмосфера в комнате ощутимо меняется. Горечь и страх покидают меня, уступая место страсти. Я поднимаю взгляд на стену над головой Майлза и отмечаю ее девственную белизну, дарующую творцу столько возможностей! Мне чудится, что из мрака в углу комнаты на меня смотрит Джейн Стэнард – я узнаю ее тяжелые веки и бледные ресницы. Крепко зажав уголек в руке, я кидаюсь к стене по деревянным половицам. Воздух в комнате кажется таким густым и напряженным, что двигаться трудно. Мои гости торопливо сторонятся, пропуская меня.
Решительным движением я рисую на стене глаза моей Елены, а потом добавляю тонкие брови, аккуратные губы, царственный нос, изгибы щек и подбородка. Глаза получаются несколько непропорциональными – слишком большими для этого маленького лица. В них читаются бесконечные страдания, страшная боль. Такой миссис Стэнард я сам никогда не видел, но именно так ее себе и представлял по рассказам ее сына, Роба, с которым мы приятельствовали.
«Мне кажется, матушка сходит с ума, – поведал он мне как-то осенью по пути в школу мистера Кларка. Мне тогда было четырнадцать. – Она тронулась умом, точно тебе говорю. Ей очень плохо».
Я запечатлеваю для вечности ее нежные локоны, ниспадающие на лоб, словно цветки гиацинта, но вскоре рука перестает слушаться и начинает вырисовывать совершенно другие волосы – всклокоченные, спутанные. Я рисую Елену обезумевшей, измученной, вовсе не похожей на ту элегантную даму, которая когда-то пригласила меня к себе в сад и стала расспрашивать о поэзии.
– Когда-то я любил женщину, но она, увы, умерла и ее зарыли в землю, – начинаю я таинственным, хрипловатым шепотом. – Жизнь моей возлюбленной была коротка, но по-весеннему светла и радостна. Однажды она пригласила меня в свой сад, и мы с ней сидели вдвоем у дивных, прекрасных лилий.
Тем временем мой уголек уже успел превратить Елену, моего милого ангела, в кладбищенского призрака, восставшего из могилы, и это удивительное превращение напоминает мне о том, что красота тленна, а смерти подвластно всё – и так было и будет всегда. Мне невыносимо видеть ее такой, и потому я добавляю густоты ее бровям, пухлости – губам, а к тонкой шее пририсовываю пышный воротник. Теперь это уже и не миссис Стэнард – не моя Елена! – а кто-то зловещий, чувственный, призрачный…
– А после своей смерти, – продолжаю я, затемняя портрету губы точными движениями уголька, – она пригласила меня на церковное кладбище, посидеть вместе с ней у могилы, заросшей столь же прекрасными лилиями. А потом утащила с собой в мерзлую, страшную кладбищенскую бездну, погасила во мне последние искры жизни, упокоила меня навек под этими дивными лилиями…
Я довершаю рисунок и отстраняюсь от него, чтобы лучше рассмотреть. Пальцы мои перепачканы углем, но на душе становится легче.
Дверь в мою спальню распахивается – это я знаю наверняка, хоть и стою к ней спиной. Порыв ледяного ветра гасит две свечки, а зубы у меня начинают стучать от лютого холода. Отчетливо слышу, как гости мои один за другим изумленно ахают.
– Это еще кто? – спрашивает Майлз неожиданно высоким голосом, и мне явственно представляется выражение бесконечного отвращения, возникшее у него на лице.
Уголек выпадает у меня из пальцев и с глухим стуком ударяется об пол. Я прижимаюсь лбом к стене, решив не оборачиваться. Я и без того знаю – вернее, чувствую, – что на пороге стоит Линор, опустив руки вдоль тела, и вода ручьями струится с ее волос, в которых запутались зеленоватые водоросли, а хрустальное сердце у нее на груди мерцает и пульсирует на черном фоне перепачканного золой корсажа.
Глава 20
Линор
К этой двери меня привел стук сердца моего поэта.
Уже на заснеженном поле, освещенном растущей луной, менее чем в двух сотнях футов от Эдгара, я ощутила какую-то незримую перемену в его душе, и по телу моему пробежал тревожный холодок. Казалось, внимание моего поэта захватила совершенно другая форма искусства – уродливая и колкая. Несмотря на сильную усталость после долгого заплыва, я бросилась в его сторону и вот теперь стою на пороге комнаты Эдгара Аллана По, а хрустальное сердце у меня на груди пульсирует в ритм его сердцу.
