Схватившись за голову, я беззвучно кричу, высвобождая душу от тоски по Джейн Стэнард. Воздух пропитывается памятью о ней, и Эдгар вырисовывает на стене ее силуэт резкими росчерками уголька. Я закрываю глаза, и моему поэту, этому сосуду истинной поэзии, вдруг чудится влажный запах ее могилы. Ах, как хочется ему теперь и самому нырнуть за ней в гроб, безвременно погибнуть, задохнувшись под землей! Как отчетливо вспоминаются ему теперь ее светло-каштановые локоны и ласковый голос! Пламя свечи вздрагивает, и Эдгар начинает великолепный прозаический рассказ о своей погибшей любви, о ее могиле, заросшей дивными лилиями… Его голос так тих, а слова полны прекрасной тоски… Во мне тут же вспыхивает восторг. Мне вспоминаются слова Мореллы о том, что подобные мне существа способны преобразиться, стать еще лучше:
«Ты будешь жить в великолепном мире, сотканном из воображения твоего творца, и испытывать невероятное духовное наслаждение, подобных которому ведать смертным не давалось до того!»
И я вытягиваю вперед руки – мне не терпится поскорее прикоснуться к этому миру!
– Упокоила меня навек под этими дивными лилиями… – говорит мой поэт.
Хрустальное сердце у меня на груди теперь пульсирует нежнее и медленнее, а порыв ветра, ворвавшийся в раскрытую дверь, задувает две свечи. Затуманенным зрением я вижу поникший силуэт моего поэта, прижавшегося лбом к стене. Он измученно проводит перепачканными углем пальцами по своим кудрям.
– Что происходит? – спрашивает блондин с изумрудно-зелеными глазами, сидящий на полу, и в голосе его отчетливо слышится страх. Он смотрит на меня, слегка откинув голову назад. Нога у него нервно дергается и опрокидывает пустой бокал.
Трое юношей, явно уже одурманенных алкоголем, смотрят на меня со страхом. Глаза у них остекленели, рты распахнулись от изумления, на лицах выступили пот и румянец. Их удивление столь сильно, что они вряд ли причинят мне вред, к тому же от них крепко несет алкоголем, поэтому рядом с ними мне не так страшно за свою жизнь, как на улицах Ричмонда.
Голову покалывает и жжет, словно что-то неведомое рвется наружу из-под корней волос. Чтобы дать ему волю, я нащупываю две пряди и выдираю их с корнем.
Юноша, сидящий в кресле, без чувств откидывается на спинку и сползает на пол.
Эдгар оборачивается, и при виде меня лицо его бледнеет, как мел.
– У меня было… немало времени на размышления, Эдди, – начинаю я. Волосы я бросаю на пол и делаю шаг к моему поэту. В башмаках звучно хлюпает речная вода, а язык у меня распух, словно кирпич. – Я явилась, чтобы показать тебе, сколько наслаждения приносит твое искусство. Не… Непод… Неподдель… – Я недовольно мотаю головой. Нужное слово никак не приходит на ум. – Истинного наслаждения, таящегося в сочинении жутких, мрачных шедевров! – Прижимая ладони к вискам, я крепко зажмуриваюсь. – Эдди, ты что, пил? – спрашиваю я, покачнувшись. – Ты снова пил, Эдди?
– Как ты здесь оказалась?! – раздраженно спрашивает он. – Ты же знаешь, что сюда тебе путь заказан!
– Нет! Не говори так со мной!
– У меня, между прочим, гости!
– Не смей меня выгонять! Если мне здесь не место, то и тебе, Эдгар, тоже!
– О, Бог Авраама! – восклицает блондин со смесью ужаса и благоговения. – Бьюсь об заклад, это самый восхитительный вечер во всей моей жизни!
Другой юноша – какой-то франт в шелковой шляпе, украшенной белыми и серыми перьями, – вскакивает на ноги и резко хватает меня за руку своей когтистой ладонью. Я морщусь от боли, но не успеваю и слова вставить, как он выталкивает меня на улицу и захлопывает за нами дверь. А потом швыряет меня в снег.
– Эдгару твое присутствие не по душе, – заявляет незнакомый грубиян.
– Кто вы такой? – спрашиваю я, не без труда поднимаясь.
– Важнее, кто ты такая, и мне отлично известен ответ на этот вопрос, – отвечает он и шагает ко мне. Глаза у него полыхают во мраке ослепительным оранжевым пламенем.
– Не понимаю… – пятясь, шепчу я.
– По рожден вовсе не для сочинительства мрачных историй, – заявляет незнакомец мне в лицо, и я чувствую его сладковатое дыхание. – Страшилки – удел представителей низшего класса. Никакое это не искусство.
Его слова распарывают мне левый рукав.
От неожиданности я подскакиваю и прикрываю дыру ладонью. Предплечье тут же промерзает насквозь на холодном ветру.
– Как вам это удалось?!
– Вон! – кричит он, притопнув ногой, словно я какой-нибудь дикий зверь, которого можно вот так просто отпугнуть. – Ступай к маленьким детям – вот уж кому пристало интересоваться страшилками! А университетских студентов не тронь! Ишь, разрядилась, актриса погорелого театра. Смех, да и только!
Теперь уже рвется второй рукав, обнажив мой локоть.
– Да кто вы такой, черт возьми? – спрашиваю я, снова отскакивая назад.
– Я – муза Эдгара По.
– Врете!
– Ни капельки, паучок ты мой сладкий. – Он приближается ко мне, театрально дергая пальцами, изображая, по всей видимости, бег испуганного паука. – Так уползай уже в свой мрак, возвращайся на свою паутинку и не мешай мне вдохновлять моего поэта!
– Прер… – Я хватаюсь за подбородок, силясь выговорить слова разборчиво, чтобы они не сливались в невнятную мешанину звуков, но язык словно немеет. – Преркаи!
Нахал в франтоватой шляпе щурится и склоняет голову набок.
– Не понимаю, что ты такое говоришь. Не… по…ни…ма…ю! – Он тоже хватается за голову и начинает неуклюже шевелить губами.
То же пьянящее, невыносимое головокружение, сбившее меня с ног в комнате Эбенезера, снова пропитывает мою голову. Я раскидываю руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и пошатываюсь.
– Так держать, паучочек! Давай, вон отсюда! – кричит мне в спину мой противник, тщетно пытаясь побороть приступ икоты.
С ужасом думаю, что же будет, если мы оба упадем в снег прямо посреди Лужайки. Обогнув дальний угол колоннады в том ее месте, где она соединяется с изогнутой кирпичной стеной, я с громкими стонами взбираюсь на эту стену. Одежда на мне продолжает рваться. Перебравшись через ограду, я спрыгиваю в залитый лунным светом сугроб рядом с небольшой постройкой, из трубы которой валит густой дым.
Ноги подкашиваются.
Земля подо мной движется.
Сделав несколько нетвердых шагов, я падаю прямо в заросли ежевики и на этой колючей постели погружаюсь в хмельной сон. Нет, вовсе не так я себе представляла тот великолепный мир, который сулила мне Морелла…
Глава 21
Эдгар
Первым, что я вижу, когда открываю глаза, в которые тут же немилосердно бьет яркий дневной свет, оказывается кособокий портрет Джейн Стэнард, неаккуратно нарисованный углем на стене напротив постели.
В голове что-то громко стучит. Она так гудит, что того и гляди взорвется. Прикрыв глаза, я с трудом припоминаю, что вытворял ночью, во время вакханалии с новыми приятелями. Я вовсю хвастал стихами, щеголял своим мрачным воображением перед благовоспитанными юношами, а потом они увидели ее.
