Не дожидаясь новых рассуждений Гэрланда, я отворачиваюсь и торопливо направляюсь к южному углу колоннады, с тревогой гадая, куда же пропала после вчерашней попойки Линор. Ведь на этот раз никто, кроме меня, ей не поможет.
А вслед мне раздается раскатистый крик Гэрланда О’Палы:
– Никакой ты не Байрон, Эдгар По! И не быть тебе им вовек! Так иди же другим путем!
За извилистой кирпичной стеной низкий женский голос красиво выводит последние строки моего любимого ирландского стихотворения – «Подойди, отдохни здесь со мною» Томаса Мура.
Ты меня называла Защитой в дни, когда улыбались огни,
И твоею я буду Защитой в эти новые, черные дни.
Перед огненной пыткой не дрогну, за тобой не колеблясь пойду
И спасу тебя, грудью закрою или рыцарем честно паду!
[14] Каким-то чудом мне удается собрать волю в кулак и, стараясь не обращать внимания на неприятные последствия недавних моих рвотных мучений, взгромоздиться на кирпичную стену.
Линор лежит на спине, в снегу, ноги у нее запутались в высохших ежевичных ветвях. Над висками не хватает нескольких прядей волос, и на их месте темнеет пушок, напоминающий оперение, какое бывает у маленьких гусят. Она смотрит в небо зачарованным и мутным взглядом.
Мне вновь вспоминается предостережение Джудит:
«…Когда вы пьете спиртное, вы тем самым заглушаете свою музу, перестаете ее слышать! Достичь такого эффекта вашему отцу не под силу, как бы он ни пытался. Вы – куда бóльшая угроза для собственного творчества, чем он».
Я перекидываю ноги через ограду и спрыгиваю в снег, тревожно оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что профессор, надзирающий за этой частью сада, не приник к своему окну, чтобы осмотреть вверенные ему владения.
Линор приподнимает голову дюйма на два от земли и начинает петь первые строки стихотворения Томаса Мура:
Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный, бедный олень.
Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты желанную сень.
Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой не властна гроза,
И к тебе обращенные с лаской неизменно родные глаза!
А потом она вновь откидывается на снег и тяжело вздыхает.
– Ты снова напился, Эдди. Снова меня опьянил. Снова меня прогнал. И, самое главное, призвал себе еще одного помощника из мира муз, чтобы он мучил меня, – и какого жестокого помощника!
Я склоняюсь к ее ногам и помогаю ей выпутаться из ветвей ежевики, попутно засадив себе в пальцы несколько глубоких заноз. Кончики пальцев тут же начинает саднить, на них выступают кровавые капли, но чувство вины перед Линор во мне так сильно, что я почти не замечаю этой боли.
На ней пара чулок того же бордового цвета, что и стены «Молдавии». Сердце мне пронзает тоска по матушке.
– Я не стану менять обличья, – заявляет Линор, всё еще лежа на спине и раскинув руки в стороны. – Я проделала вслед за тобой такой большой путь, я проплыла две реки, а всё ради того, чтобы создать вместе непревзойденные лирические шедевры, ведь ты мой творец, а я – твоя муза! Но у меня совершенно нет сил бороться со стыдом, который ты при виде меня испытываешь. Это твое унижение лишает меня всякой энергии.
– Вовсе я тебя не стыжусь, – отзываюсь я, вынимая последнюю колючку из ее ноги.
– Врешь. И сам прекрасно это понимаешь. – Она с негодованием сжимает ладони в кулаки. – Я разговаривала с призраком твоей матери накануне твоего отъезда из Ричмонда, как раз перед тем, как твой отец и ночной сторож попытались утопить меня в реке.
Холодок пробегает по моим рукам.
– С маминым призраком? Тебя пытались утопить?
Линор садится и стряхивает снежинки с волос.
– «Если ты и впрямь такая, какой должна быть его муза, тогда в самом деле не стоит меняться в угоду чужим мнениям»! Вот как сказала твоя матушка!
Кровь отливает у меня от лица.
– Никому еще не доводилось беседовать с ее призраком! Даже мне! – вскрикиваю я. – Ты еще говорила, отец якобы пытался тебя утопить. О чем ты?
– Если ты и впрямь хочешь, чтобы люди не видели меня в этом моем жутком, недоразвитом обличье, – начинает она, склонившись ко мне, – если хочешь, чтобы все те, кто не верит в твои таланты, перестали глушить мой голос, посвяти всего себя искусству, Эдди! Я тебя уже просила об этом в Ричмонде, помнишь?
За оградой слышатся голоса и шаги других студентов. На мгновение сердце испуганно замирает у меня в груди. Студенты со смехом обсуждают вкус блюд, которые им подадут в столовой.
Линор берет меня за руку, скользнув по моей коже своими ногтями цвета металла, и душу мне наполняет тихая, прекрасная и радостная мелодия.
– Если ты посвятишь всю свою жизнь мрачным шедеврам, Эдгар, никто больше не увидит меня в этом людском обличье. Я обращусь в духа и, скорее всего, стану птицей – вороном или вороной, – и мы с тобой отправимся в путешествие по великолепным мирам твоего воображения. Я буду твоей путеводной звездой в мире искусства, буду вдохновлять тебя, буду сообщать через тебя божественную истину, но только перестань меня бояться! И не смей отдавать предпочтение этому змею-острослову, который выгнал меня из твоей комнаты, кем бы он ни был!
– Его зовут Гэрланд О’Пала, – сообщаю я, понизив голос на случай, если Гэрланд подслушивает из-за ограды. – И он тоже моя муза.
Линор хмурит свой широкий лоб.
– Эдгар Аллан По.
Открыв было рот, чтобы продолжить рассказ о Гэрланде, я осекаюсь и спрашиваю:
– А к чему тут мое полное имя?
– А переставь-ка буквы в имени этой твоей новой музы.
Я отнимаю у нее свою руку – музыка, которой наполнилась моя душа от нашего прикосновения, мешает мне сосредоточиться.
Гэрланд О’Пала.
А ведь из букв его имени и впрямь можно сложить имя «Эдгар»!
При этом останется парочка лишних букв, но если добавить их к его фамилии и немного переставить буквы местами, получится «Аллан По»!
– Выходит, его имя – это анаграмма моего!
– Да он попросту украл твое имя! Подлый воришка! Погляди, что стало с моими рукавами из-за его острого языка, будь он проклят! – Линор приподнимает левую руку и показывает внушительную дыру в рукаве, обнажившую ее локоть. – Он и впрямь опасен, Эдди. Это скорее он обратит всех твоих друзей во врагов, а не я.
– Только не это, – вскочив на ноги, вскрикиваю я. – Не хватало мне сразу двух муз, вечно препирающихся между собой. У меня нет на это времени!
