Мой нос вытянулся и превратился в птичий клюв, подарив мне благородный профиль, каким могли бы похвастать многие короли и пророки. Моя изящная, гладкая голова теперь тоже выглядит царственно, а украшенье из человечьих зубов на шее и кровавое пятно в форме сердца на груди, не говоря уже о траурном платье и саже, напоминают о людском мире, в котором я вынуждена жить.
На правой руке темнеет шрам от пера, которое когда-то меня обожгло, а рукава по-прежнему изорваны. Во рту я ощущаю привкус воды с того дня, когда собаки загнали меня в реку Джеймс, и я то и дело сплевываю кусочки тины и чихаю, потому что остатки ила щекочут мне нос.
Но я не сдаюсь.
Я преображаюсь – вот только слишком медленно.
В таверну пришли новые музыканты и начинают свое представление. Сквозь дыру в половицах я замечаю скрипачку – на вид она младше Эдди, по спине у нее рассыпаны огненно-рыжие волосы – и певца – прекрасного юношу с золотистой кожей. Он поет любимую балладу пьянчуг – «За здравие всех собравшихся!», которую завсегдатаи таверны встречают криками и аплодисментами, а потом принимаются звонко чокаться кружками с пивом.
Мне вспоминается безжизненный, неподвижный взгляд захмелевшего Эдди, пудовая тяжесть в моей собственной голове, гибель нашего с ним творчества, и во мне вскипает злость. Я злюсь на голосистого красавчика, который призывает: «Так выпьем же, братцы, из кружки одной, да здравствуют эль и веселье!», хотя и его баллада полна печали – ведь она повествует о людях, которые встречаются в последний раз в жизни. Округлив губы, я обдаю музыкантов холодным дыханием, и скрипачка с певцом прерываются на середине песни и начинают играть новую, не известную никому из присутствующих. Это песня о человеке, похоронившем любимую на холме у реки Джеймс. Певец прикрывает свои карие глаза и с чувством выводит припев о трупе возлюбленной, который восстает из могилы, полной личинок и червей.
Кружки больше не стукаются, утихли веселые возгласы. Никто уже не пританцовывает в такт музыке.
А когда на лестнице, ведущей на чердак, раздается торопливый топот, я со страхом думаю, что, пожалуй, зашла слишком далеко.
Дверь распахивается.
Я бросаюсь к окну, но двое небесных созданий в переливчатых павлиньих перьях и с блестящими глазами хватают меня, толкают на пол и заламывают мне руки с разъяренным криком: «Ступай к своему творцу! Наглая воровка!»
Глава 25
Эдгар
Я так и не получил от Эльмиры ни одного письма.
Хотя уже с месяц живу в Шарлоттсвилле.
На календаре середина марта. Последний раз мы виделись накануне Дня святого Валентина.
И она так ни разу мне и не написала!
Я валяюсь в постели перед субботними занятиями – всё еще в ночной рубашке и в колпаке – и нервно грызу ногти, думая об Эльмире. Наверное, она нашла себе кого-нибудь получше и потому не пишет. Да, точно. Она же Сара Эльмира Ройстер, в конце концов!
Меня страшно печалит мысль о том, что я никогда не увижу ее с распущенными волосами. С самого дня нашего знакомства – а познакомились мы прошлым летом, когда семейство Алланов переехало в «Молдавию», – она всегда носила свои прекрасные волосы орехового цвета спереди на пробор, а сзади закалывала их, собрав в причудливый узел.
Заложив руки за голову и закрыв глаза, я отгоняю от себя все сомнения и начинаю представлять, как Эльмира – моя Эльмира! – распускает свои прекрасные волосы, сидя на кровати в нашем домике у моря. Где-то внизу волны шумно бьются о скалы, Эльмира напевает тихую, волшебную песню, а я ласкаю каждый локон, высвобожденный из-под ее шпилек и соскользнувший по плечам. Мне так не терпится прикоснуться губами к ее теплым губам! Больше всего на свете я жажду прижаться щекой к изгибам ее нежной, как атлас, груди, от которой исходит нежный аромат сирени, почувствовать кожей шелк ее волос, услышать шум волн, услышать ее дыхание…
Кто-то громко стучит ко мне в дверь.
Со смесью испуга и изумления я выскакиваю из постели, думая, что за дверью, наверное, комендант или слуга – а может, ко мне снова явились за деньгами.
Но там оказывается Гэрланд О’Пала. Глаза его вновь скрыты за зеленоватыми линзами очков.
– Ну что, сегодня снова собираемся у тебя? – спрашивает он, опершись своим острым локтем о дверную раму.
Нахмурившись, нервно перебираю складки своей ночной рубашки.
– Гм-м-м… Да, пожалуй. Майлз обещал прийти вместе со своим приятелем Джоном Лайлом, вот только этот самый Джон куда благовоспитаннее остальных. Возможно, он даже не пьет.
– И славно. Тебе тоже лучше бы пить поменьше. Всякий раз, когда тебе будут предлагать бокал, отвлекай приятелей новыми карикатурами на стенах! – советует Гэрланд, кивнув на мою растущую коллекцию угольных зарисовок, изображающих профессоров. – Если Лайл всё-таки явится, расскажи ему, что ты пять лет проучился в лучших школах Лондона, в самом Сток-Ньюингтоне! Эти провинциалы в большинстве своем ни разу не покидали пределов Виргинии! У тебя куда более насыщенная и яркая жизнь, чем у них. Похвастай перед ними своим опытом!
– Эльмира так мне и не написала, – сообщаю я, хотя еще ни разу не посвящал Гэрланда в свои личные дела, и особенно в дела сердечные.
– Возможно, она столь же переменчива в любви, как ты сам, – пожимая плечами, предполагает он.
– Вовсе я не переменчив!
– Неужто? До Эльмиры ты писал любовные письма без исключения всем девчонкам из пансиона мисс Джейн Маккензи! Уверен, у тебя было полно возлюбленных в Англии и даже до Англии, когда ты был избалованным мальчишкой всего шести лет от роду!
– В шесть я и впрямь был влюблен в Кэтрин Пуасио, но с Эльмирой никто не сравнится! – восклицаю я, припоминая длинный список красавиц, очаровавших меня за всю мою жизнь. – Если я потеряю Эльмиру, не жить мне на этом свете!
Гэрланд только с отвращением стонет в ответ.
– Малышке Кэтрин Пуасио ты, наверное, то же самое говорил.
– Возможно, это дело рук моего отца или Эльмириного… – Я задумчиво потираю подбородок, заросший колкой щетиной. – Ее отец считает, что я ей не пара. Кажется, он когда-то одалживал Джону Аллану деньги. И прекрасно знает мою историю.
– Лучше высмеивать дураков в памфлетах, чем плакать по девчонкам, По. Тебе пора бы научиться подавлять эти твои сентиментальные фантазии. Они никому не нужны, – говорит Гэрланд и делает несколько шагов назад. – Что ж, увидимся вечером. Давай-ка сделаем его по-настоящему незабываемым.
Вечер и впрямь получается незабываемым, впрочем, как и каждые наши субботние посиделки.
Я рисую безжалостные карикатуры на Преподобного Джона Брэнсби, главу школы в Сток-Ньюингтоне, где я учился с девяти до двенадцати лет, когда отец занимался делами своей фирмы «Эллис и Аллан» в Англии. Большинство моих историй о преподобном – это выдумки, щедро приправленные куда более грубыми ругательствами, чем стоило бы, но мои приятели аж сгибаются пополам от хохота.
