Я напрочь позабыл строки своего нового стихотворения «Озеро». Во рту какой-то гнилостный привкус, а мне хочется одного – написать об отце что-нибудь гадкое и назвать эту вещь «Деловой человек».
Что-нибудь такое: «Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни; чем больше гениальности, тем больше глупости, и из этого правила нет никаких исключений»
[18].
– Так вот… – задумчиво почесав лоб, продолжаю я, пока мы шагаем вдоль колоннады. – Библиотека переезжает в ротонду.
– Тебе нездоровится, Эдвин? – спрашивает отец.
Я вновь застываю как вкопанный.
– Как вы меня назвали?
– Эдгар, как же еще, – нахмурившись, отзывается он. – Что это на тебя нашло? Ты пьян, что ли?
Клянусь, он только что назвал меня Эдвином, именем своего родного сына! Клянусь Богом!
Всё тело пронизывает жуткий холод. Нервно потираю ладони, чтобы согреться.
– Отец, у меня огромные долги. Порой у меня даже мыслить ясно не получается: все силы отнимают страхи, что…
– Эдгар, ради бога, довольно! Вышлю я тебе еще денег.
– Может быть, прямо сейчас погасите мой долг перед казначеем?
– У меня нет при себе нужной суммы.
– Тогда вышлите мне ее сразу же, как только сможете.
– Разумеется! – восклицает он и отгоняет от лица муху. – Отправлю я тебе и форму, и деньги, будь они неладны.
Юноша, которого укусили за ухо, снова истошно вопит.
– Спасибо, – отзываюсь я и снова шагаю вперед. – Так вот, ротонду планируют достроить к концу лета…
Пока отец не успел сесть в экипаж, я задаю ему еще один вопрос, который чрезвычайно тяготит меня последние месяцы:
– А как поживает Эльмира Ройстер?
– Полагаю, неплохо, – отвечает отец, зажав в зубах трубку и доставая из внутреннего кармана трутницу. – А почему ты спрашиваешь? Она тебе всё еще нравится?
– Да. Я написал ей уже немало писем, но она не отвечает.
– Не торопи женщин, Эдгар. Ты всегда такой нетерпеливый…
– Если увидите ее… – начинаю я и делаю паузу, дожидаясь, пока он высечет искру и перестанет наконец щелкать трутницей. – Скажите ей, что я о ней спрашивал, хорошо?
– Если не забуду, – отзывается он, зажигает спичку, а потом и табак, набитый в трубку. – Веди себя достойно, Эдгар. Никаких лишних трат. Никаких попоек. Не желаю, чтобы ты ввязывался в стычки, которые у вас тут, судя по всему, совсем не редкость, – наказывает он и прячет трутницу в карман.
– Передавайте мой пламенный привет матушке и мисс Нэнси, – прошу я. – И сестре, если вдруг ее увидите. Я писал Розали пару раз, но, уверен, она обрадуется, если вы расскажете ей, что мы виделись.
– Конечно-конечно, – заверяет меня отец и легонько поглаживает меня по плечу. Наверняка трубку он закурил, просто чтобы обойтись без объятий.
Мне хочется рассказать ему, как нестерпимо болит и сжимается от спазмов мой слабый желудок каждую ночь, когда я, лежа в постели, с ужасом думаю о том, сколько же сотен долларов я теперь должен моим кредиторам из Шарлоттсвилля, и как мне не дает дышать болезненный узел в груди.
Но не успеваю я набраться храбрости, как он проворно запрыгивает в экипаж и захлопывает дверь.
Дэбни бьет лошадь хлыстом, тепло машет мне на прощанье, и повозка уносится вперед, к Фри-ночтроуд.
Я потираю грудь в районе солнечного сплетения, глядя экипажу вслед. Такое чувство, будто он уносит с собой огромный кусок моей жизни.
У моих ног замирает длинная тень юноши в шляпе, украшенной перьями. Во мне вдруг просыпается нестерпимое желание разрывать людей на кусочки безупречно отточенной шпагой моего остроумия.
– Он в долгах меня оставил, – начинаю я, – это против всяких правил, час неровен – постучится шериф местный в дверь мою…
– Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни! – как бы передразнивает отца О’Пала с грубым шотландским акцентом, горделиво выпятив грудь и спрятав руки в карманы.
Склонив голову набок, я тяжело вздыхаю:
– Как бы мне не пришлось увлечься азартными играми, О’Пала. Надо бы перебраться в «Буйный ряд», чтобы жить среди студентов себе под стать. Ходят слухи, что они все там по уши в долгах.
Аристократы Западной Лужайки уже поговаривают о тебе, По. Им известно, что ты задолжал большую сумму. И что ты отнюдь не голубых кровей.
– Да, знаю.
Гэрланд достает руки из карманов и шумно вдыхает через нос.
– Почему бы тебе не завести знакомство с одним влиятельным жителем «Буйного ряда»? Его зовут Эптон Билл.
– Ах да, я слышал о нем, – киваю я, обводя взглядом холмы.
– Он бы тебя познакомил с лучшими картежниками университета, показал бы тебе свои любимые столы в городе. Кстати сказать, он тоже большой любитель «персика с медом».
– Если я начну играть на деньги, о выпивке придется забыть, – замечаю я и решительно направляюсь к своему крылу общежития.
Гэрланд бросается мне вдогонку.
– Давай запишем ту сатиру, – предлагает он, поравнявшись со мной.
– Сперва я хочу еще кое-что записать.
– Что может быть важнее пасквиля на Джона Аллана? – со смешком спрашивает он.
– Боюсь, сегодня тебе лучше не являться ко мне в комнату, О’Пала, – резко остановившись, сообщаю я.
– Это еще почему?
– Майлз очень хотел увидеть мою мрачную музу, – нервно сглотнув, отвечаю я. – И я пригласил ее к нам.
Гэрланд упирает руки в бока и беспечно смеется – кажется, он не верит ни единому моему слову!
– Не может такого быть, чтобы Майлз Джордж захотел ее увидеть!
– Не знаю, надолго ли мы с Майлзом и остальными останемся приятелями. И потому мне очень хочется исполнить его пожелание, чтобы в минуты моего грядущего позора, – а он неизбежен! – Майлз не думал обо мне плохо.
Гэрланд подходит чуть ближе, внимательно рассматривая свои ногти. Заостренной формой и металлическим цветом они очень напоминают ногти Линор.
– Я понимаю, По, ее речи – музыка для твоих ушей, но помяни мое слово: эта зловещая ведьма скорее приведет тебя к позору, чем любые азартные игры. Не пускай ее к себе.
Отвечаю я далеко не сразу, мысленно взвесив каждое свое слово.
