– Не желаешь нюхнуть табачку, По? – спрашивает он.
– Нет. Я вырос в семье торговца табаком и потому стараюсь избегать табачного мира, особенно теперь, когда наконец обрел свободу.
– Что ж, понимаю, – говорит Сэмюэл, а потом пинком закрывает дверь и берет себе немного нюхательного табака из табакерки. Вдохнув щепотку левой ноздрей, он гнусавит: – Добро пожаловать.
– Благодарю.
– Здравствуй, По! – оживленно приветствует меня Эптон и бросается пожимать мне руку, вскочив из-за стола. – Как же я рад, что ты наконец решил к нам наведаться!
– Господа, перед вами Поэт с большой буквы! – заявляет собравшимся Филипп Слотер, сидящий рядом, и похлопывает меня по спине. А потом тянется к Сэмюэлу, берет себе немного табака и вдыхает его раскрасневшимся носом.
– Добро пожаловать, мистер По, – приветствует меня один из игроков, сидящих за столом, и я с изумлением узнаю в нем коменданта Джорджа Вашингтона Спотсвуда. Он перемешивает колоду, а рядом с ним поблескивает бокал с остатками бренди.
– Выпей чего-нибудь и пододвигай к нам стул, – командует Эптон. – Мы как раз собирались начать новую партию.
– Благодарю, господа. Очень признателен.
Я зачерпываю немного пунша из большого стеклянного сосуда, но запрещаю себе пить, пока не выиграю хоть немного денег. Сегодня выпивка пахнет уже не так сладко – а значит, велик риск, что от нее я захмелею в мгновение ока. Я пододвигаю стул к столу и ставлю бокал как можно дальше от себя.
– Каковы твои успехи в «мушке», а, По? – интересуется Эптон, а потом подносит к губам бокал и улыбается так широко, что на щеках проступают веснушки.
– Ни разу в нее не играл, – признаюсь я, и все тут же принимаются дружелюбно и терпеливо разъяснять мне правила.
Не успели мы еще приступить к самой игре, как в комнату входит Гэрланд, вызвав бурные аплодисменты и радостные возгласы собравшихся, которые явно души в нем не чают. Он опускается на стул позади меня. По вполне очевидным причинам денег у него нет, поэтому поставить ставку он не может и просто наблюдает, как я кладу взятые в долг доллары в «общий котел».
Между партиями Гэрланд наклоняется и шепчет мне на ухо:
– Ты куда лучше и умнее этого отребья, По. И без труда их обыграешь. И спасешься от бедности.
В ходе второй партии я выкладываю все пять своих карт (три из которых по масти пики) и раздосадованно скриплю зубами, когда другие игроки выбрасывают на расцарапанную столешницу более выигрышные комбинации. Все деньги в итоге достаются Эптону, а должность раздатчика карт переходит к Уильяму Сьюэллу.
Ветер колотится в ставни Эптона, огоньки свечей трепещут. Свет тревожно подрагивает на лицах присутствующих, делая их похожими на золотистых призраков с выколотыми глазами. Мне вдруг вспоминается студент по имени Стерлинг Эдмундс, который недавно вернулся в университет. Его на время отстраняли от занятий: он жестоко избил однокурсника плетью из воловьей кожи за то, что тот жульничал во время карточной игры.
«Мы – бесподобные юные чудовища, вот кто мы такие, – думаю я, рассматривая золотистые лица. – Еще один крохотный шаг – и мы переубиваем друг друга».
Увы, удача сегодня явно не на моей стороне – я проигрываю партию за партией, бессильно наблюдая, как мои однокашники вместе с мистером Спотсвудом загребают себе мои монеты и банкноты. Крохотными глотками я пью «персик с медом», чтобы успокоить нервы, но меру блюдý, чтобы ни в коем случае не потерять самообладания.
Часы бьют полночь – бьют так немилосердно и оглушительно, что у меня едва не рвутся барабанные перепонки. Из комнаты Эптона я выхожу нетвердой походкой, с пустыми карманами, с одурманенным разумом.
Эптон поддерживает меня под руку, чтобы я не упал.
– Может, в следующий раз удача тебе улыбнется, По!
– Спасибо, друг, – отзываюсь я и хлопаю его по спине, а потом хватаюсь за его рубашку и жилет, чтобы не упасть на пол. – Но мне следовало бы соблюдать осторожность. Джон Аллан наблюдает за мной, – говорю я, склоняюсь к пухлому лицу Эптона и добавляю отчетливо и размеренно, чтобы он уж точно меня понял: – Он всё видит и знает.
– Черт, да кто он вообще такой – этот твой Джон Аллан? – нахмурившись, спрашивает Эптон.
– Сам не знаю, – качаясь из стороны в сторону, отвечаю я. – Замечательный вопрос. Кто он вообще такой и почему вечно преследует меня, будто… будто злобная тень? – со смехом спрашиваю я, гордясь собственным остроумием, хотя шутка, по правде сказать, вышла не слишком удачная.
Гэрланд грубо хватает меня за воротник, оттаскивает в сторону и уводит в мою комнату. Громко захлопнув за нами дверь, он швыряет меня на кровать.
Я ударяюсь коленом о деревянный остов кровати и вскрикиваю от боли.
– Азартные игры и попойки – явно не для тебя, – мрачно заключает Гэрланд, до жути напоминая Джона Аллана. – Возможно, разумнее будет и дальше приглашать в гости Майлза и Тома и читать им вслух твои шедевры. Игрок ты никудышный, пить тоже не умеешь – меня вот до сих пор мутит. Ты и представить себе не можешь, как тяжело мне было сохранять трезвый и невозмутимый вид!
Со стоном закрываю глаза руками.
– Майлз и Том – единственные мои приятели с Лужайки, которые не прекратили со мной общаться. Но прошлый мой рассказ они подняли на смех. Сказали, что там чересчур часто встречается имя главного героя, Гэффи.
– Знаю. Я своими глазами видел, как ты в ярости бросил рассказ в камин. Гляди, что ты со мной сделал!
Он закатывает рукав и показывает мне пузырящийся след от ожога, темнеющий на внутренней стороне предплечья. При виде этой страшной раны к горлу подступает тошнота. Гэрланд делает несколько шагов назад. Глаза его теряют свой привычный задорный блеск.
– Ты рискуешь всё потерять, По, – говорит он отрывисто и резко; его голос напоминает наточенное лезвие косы. – Ты блестяще учишься. Тебя только недавно приняли в Джефферсоновское литературное и дискуссионное общество, будь оно неладно! Стоит тебе только позабыть о деньгах и Джоне Аллане – и ты достигаешь головокружительных успехов!
– Том теперь называет меня «Гэффи По».
– Плевать, как он тебя называет! Господи, По! – Он вцепляется в поля своей шляпы с такой силой, что костяшки пальцев белеют. – Я начинаю терять терпение. Прочь сомнения и жалость к себе. Соберись и пиши.
– Не сейчас.
– Пиши! – кричит Гэрланд, а потом подходит к постели, склоняется надо мной и рычит так громко, что стены в комнате – и те сотрясаются: – ПИШИ!
С трудом встав с кровати, я хватаю со стола лист бумаги, причем так резко, что он даже рвется, и сажусь за работу. Пишу я долго, – чуть ли не всю ночь, сам не знаю о чем. О несправедливостях, о бедности, обо всём том, что не идет у меня из головы. В конце концов даже глаза начинают слезиться, а рука немеет. Тень Гэрланда, всё это время стоявшего позади меня, удлиняется, и на стене вдруг возникает силуэт птицы, которая то и дело кричит: «Пиши! Пиши! Пиши!»
