В дверь стучит мистер Спотсвуд – он в очередной раз явился узнать, когда я заплачу ему за помощь слуги, которого он мне одолжил.
– Как раз сейчас я пишу письмо, которое поможет мне разрешить это досадное недоразумение, мистер Спотсвуд. Будьте осторожны, не поскользнитесь на окровавленных кирпичах.
Закрыв за ним дверь, я достаю из ящика стола кусочек сургуча и печать.
Вновь раздается стук в дверь. Не успеваю я встать с кресла, как ко мне в комнату вваливается толпа соседей по крылу.
– Расскажи нам про драку! – требуют они.
– Во всех подробностях!
– Как нам повезло, что ее застал именно ты, По! Лучшего рассказчика и найти нельзя! Опиши нам ее своим вкрадчивым, зловещим голосом, как ты умеешь!
Торопливо прячу письмо Джеймсу Голту в библиотечную книгу.
– Как-то раз, сентябрьской ночью… – начинаю я, повернувшись к своим слушателям, но недавнее головокружение дает о себе знать: кровь отлила от мозга, и я не могу мыслить ясно, не могу расслышать мою мрачную музу. А может, она просто смертельно обиделась, что ее стихи лежат запаутиненным ворохом в углу…
– По? – зовет Том. – Как ты себя чувствуешь?
Я опускаю взгляд на обнаженную левую руку и представляю на ней рваную рану с запекшейся кровью, оставленную моими собственными зубами. Представляю, что бы сказал отец, увидев, как я калечу себя, познавая боль ради искусства, что бы сказал он, узнав, что я пишу преисполненное отчаяния письмо его двоюродному брату и что меня окружили юнцы с безумными, слегка остекленевшими глазами, которые умоляют устроить для них представление, и что в комнате у меня стоят чаши для пунша с остатками мятного слинга и «персика с медом», а долги мои всё растут.
Ах, долги.
Долги.
Долги.
Долги.
Я падаю в обморок прямо на глазах у товарищей, и это приводит их в куда больший восторг, чем все мои рассказы и рисунки. В себя я прихожу под шквал аплодисментов – гости, видимо, решили, что так и было задумано, что обморок – это элемент представления.
– Браво!
– Прекрасно!
– Отличный ход с падением на пол!
Головокружение усиливается – кажется, будто мозг беспокойно мечется внутри черепа, не в силах сохранять неподвижность. Когда зрение проясняется, первыми я замечаю на полу (пропахшем бренди и моими собственными ногами) рукописи, валяющиеся в пыли и паутине, будто пара зимних башмаков, убранных под кровать на лето. Несмотря на приятелей и их просьбы встать, я закрываю глаза. Моя жизнь чрезвычайно утомительна, и больше всего на свете мне хочется спать.
Джеймс Голт присылает в ответ короткое, но весьма теплое письмо, в котором сообщает, что, увы, не может одолжить мне денег. Я его совершенно не виню, ведь мне нечего предложить ему взамен, к тому же мы не особо близки, пусть он всего на четыре года старше.
– И всё же, Джеймс, – задумчиво говорю я вслух, комкая лист плотной, белой бумаги, на котором он написал свой ответ, – неужели тебе так трудно помочь родственнику, попавшему в трудное положение?
Письмо я кидаю в камин, радуясь, что хотя бы за это топливо не нужно платить, и пламя жадно пожирает мою подачку, щелкая огненными челюстями.
В начале ноября я получаю от отца новое письмо. Вскрыв его фирменную алую сургучную печать, я обнаруживаю в конверте сотню долларов и записку, в которой говорится, что эта сумма должна покрыть мои огромные задолженности. Я хватаюсь за голову, уперев локти в скрипучую столешницу, и заливаюсь преисполненным отчаяния хохотом, думая, как же мне исхитриться и превратить сотню долларов в две тысячи, не прибегая к магии и не садясь за карточный стол.
Но всё же отправляюсь к картежникам, прихватив с собой пачку свеженьких купюр.
– По, ты уж извини, – в очередной раз говорит Эптон Билл после того, как мои деньги снова оказываются в чужих карманах, – но, по-моему, ты отнюдь не любимчик Фортуны.
Дни становятся всё короче. Каждое утро по пути на семичасовую лекцию я замечаю на Лужайке иней. На Лохматой Горе деревья уже начали сбрасывать засохшие, хрусткие листья. Скоро холмы Шарлоттсвилля превратятся в голые серые глыбы на горизонте, в которых не будет уже ничего притягательного и волшебного. Небо затянуто пеленой дыма – это горят в сотнях студенческих каминов ветки дерева гикори, а у меня в очаге бродит лишь ветер: он свистит в трубе и промораживает насквозь мою постель, да и кровь. Перед сном я надеваю по три пары носков, чтобы ноги не посинели и не онемели.
Я прилежно учусь, много играю в карты, но совсем не пишу того, что бы хотелось. Мои стихи – те, что написаны не на потеху университетской публике – так и валяются на полу под столом, покрытые толстым слоем пыли и паутины.
У меня совершенно нет времени звать свою музу.
Да и незачем это делать.
Глава 40
Линор
Безмолвной и ясной ночью в конце ноября, вконец изголодавшись и истосковавшись по моему поэту, я проникаю в украшенное арками здание Западного Крыла Университета Виргинии.
Мелкие крупицы пыли и грязи налипают на кожу, забиваются в горло, мешая мне дышать. Незримая воздушная стена, стена неприятия моего поэта, не дает мне пройти на Лужайку, но я, ловко повернувшись, протискиваюсь мимо этой ограды, насквозь пропахшей горечью поражения.
Беззвучно ступая, я пересекаю кирпичную аркаду, внимательно прислушиваясь, чтобы не пропустить появления Эдди.
– Где же ты? – спрашиваю я голосом, в котором звучит смутная угроза. Мой взгляд скользит по длинному ряду зеленых дверей. – И где Гэрланд О’Пала?
У одной из дверей я резко останавливаюсь.
Из-за нее отчетливо доносится стук сердца.
Тук-ТУК-ТУК-ТУК!
Несмотря на приглушенный мужской смех, доносящийся из комнаты, я отчетливо слышу каждый удар сердца моего поэта.
Поворачиваю ручку и вхожу в комнату с ободранными и щербатыми стенами, насквозь пропахшую алкоголем. Внутри сидит с дюжину студентов, они оживленно переговариваются и смеются за квадратными карточными столиками. Перед глазами они держат веер карт и то и дело попивают из бокалов прозрачный напиток, украшенный листиками мяты. На столах то и дело звенят монеты. Смех, многократно усиленный алкоголем, разносится по всей комнате, ударяя мне в уши оглушительными волнами. Одному из игроков – толстому, как бочонок, мужчине с растрепанными рыжеватыми бакенбардами – на вид не меньше пятидесяти.
Эдгар тоже сидит среди картежников, прикрыв рот своим карточным веером. Под глазами у него залегли темные одутловатые круги – верный знак, что сна ему недостает.
