В декабре, во мраке стылом, в год, который не забыть нам,
Горы пепла рассказали о случившейся беде.
– Вы слышали о пожаре в Ричмондском театре, который произошел в 1811 году? – спрашиваю я библиотекаря, стараясь перекричать шум пламени, и утираю платком пот, выступивший у меня на лбу.
– Разумеется, – отвечает мой гость. – Огромное горе для всех виргинцев.
– Я хожу в церковь, построенную над склепом, где покоятся останки семидесяти двух жертв этого самого пожара. Всю свою жизнь я каждое воскресенье возношу молитвы, стоя прямо на прахе и костях этих несчастных.
– О боже, – поморщившись, шепчет библиотекарь.
– В этом пожаре погибла и моя матушка, – продолжаю я, хотя это ложь. – Куда проще добиться сочувствия, сказав, что ее погубила трагедия, потрясшая всю Америку, а вовсе не туберкулез и актерская жизнь. – В том декабре и моя жизнь закончилась, не успев начаться.
– Какой ужас, Эдгар. Примите мои соболезнования.
– Спасибо, мистер Вертенбейкер. Вы хороший человек.
Я бросаю последние две свечи в огонь и молча наблюдаю за тем, как жалкие остатки моей жизни в Университете Виргинии исчезают без следа.
Утром за мной приезжает отец, и я честно рассказываю ему обо во всех своих долгах и о пристрастии к азартным играм.
В ответ он горько вздыхает и произносит слова, которые в мгновение ока выбивают почву у меня из-под ног:
– Я же выслал тебе целую сотню долларов.
– И при помощи каких же алхимических фокусов я должен был превратить эту сотню в две тысячи?! – интересуюсь я. – Весь год университет выставлял мне счета за учебники и миллион других услуг.
– И как тебе в голову вообще пришло, что карты – это выход?
– А что мне еще было делать?
Отец прикрывает глаза, словно моя беспечность ослепила его, и снова отрывисто вздыхает.
– Неси свои вещи в экипаж. Я уплачу твой долг университету, но карточные долги закрывай сам.
– Они слишком велики. Я не смогу их уплатить без твоей помощи.
– Об этом нужно было думать раньше, когда ты впервые сел за игорный стол, Эдгар.
Резким движением он надевает шляпу и уходит из моей комнаты, чтобы оплатить все университетские счета (ну наконец-то!). Я тащу чемодан и писательский ящичек к Дэбни и экипажу, ожидающим меня в южной части Лужайки, а вот муз моих что-то нигде не видно. Меня охватывает паника, и я останавливаюсь на полпути.
«Сам посуди, – говорю я себе. – Отец ни за что не позволил бы Линор или Гэрланду сесть с тобой в экипаж и сопровождать тебя до дома. Да он убил бы их, если б только увидел!»
Я отдаю чемодан Дэбни и безмолвно прощаюсь с моим неоклассическим Эдемом, с мудрыми и строгими профессорами, с ротондой и павильонами, с моими товарищами по распутной жизни, с Лохматой Горой и со своим будущим – последнее, пожалуй, всего печальней.
Часть третья
Возвращение в «Молдавию»
– 16 декабря, 1826 —
Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный, Был как призрак – отсвет красный от камина моего
[21].
– Эдгар Аллан По, «Ворон», 1845
Глава 42
Эдгар
По пути в Ричмонд отец рассказывает мне, что всерьез намеревается привлечь меня к работе в бухгалтерии фирмы «Эллис и Аллан».
– Ты выучишься счетоводству и ведению деловой переписки, – обещает он со своего места, скрестив руки на груди. – Станешь прилежнее. Дисциплинированнее. Этого-то тебе и не хватает.
Я смотрю в окно на проносящиеся мимо голые деревья и любуюсь небом, светлым и пористым, как кусок мела, бледной синевой озер, грациозным полетом гусиной стаи, отражающимся в чистых и прозрачных, как стекло, водах. Величественная зимняя красота трогает меня до слез. Как знать, может, Линор сейчас тоже спешит домой, чтобы встретиться со мной, преодолевая реки на головокружительной скорости.
Отец берет с сиденья номер ричмондской газеты «Компайлер» трехдневной давности.
– Что это ты там высматриваешь? – спрашивает он.
– Прилежание, – отвечаю я вместо того, чтобы признаться, что меня до слез растрогал пейзаж. – Дисциплину.
Отец резким движением разворачивает газету – верный признак того, что мой ответ немало его озадачил. Но мне плевать. Свою войну он выиграл.
Вот только моего уважения ему не видать. Вовек.
Матушка встречает меня в просторном холле «Молдавии» и заключает в такие долгие и крепкие объятия, что отец в конце концов теряет терпение. Я вижу, как он недовольно кивает в нашу сторону, поднимаясь по лестнице, но куда больше меня волнует матушкино состояние: она очень похудела за эти месяцы. Когда она ослабляет объятия, я глажу ее по спине, и ладони нащупывают под платьем пугающе острые лопатки.
Она ласково убирает кудри с моего лба. Глаза у нее влажные и красные от нахлынувших чувств.
– Как же я по тебе скучала, Эдди!
– Я тоже скучал.
– Твои письма из университета были невероятно учтивыми и вселяли спокойствие, но расскажи, как же тебе на самом деле жилось совсем одному?
Я делаю глубокий вдох. Дыхание перехватывает от резкой вони, исходящей от китового жира, горящего в лампах – а ведь раньше этот рыбный запах никогда меня не тревожил. Из углов отчетливо тянет отцовским табаком.
– Ты не заболел? – встревоженно спрашивает матушка, нахмурив лоб.
– Нет, – отвечаю я и прочищаю горло. – Просто устал. Путь был долгим и утомительным. Но это всё не важно, – поспешно добавляю я, заметив, как ввалились ее щеки. – Как вы?
– Сейчас мне гораздо легче. Не стоит за меня переживать!
– Правда?
Она хватает меня за запястья.
– Ступай наверх и хорошенько отдохни! У тебя страшно измученный вид!
Повернув голову, заглядываю в гостиную.
– Я писал Эльмире из университета.
– Не удивительно. Ты ведь ухаживаешь за этой девушкой еще с нашего переезда в этот дом.
– А больше за ней никто не ухаживает, случаем? Вы не видели?
– Мой дорогой, подглядывать за Ройстерами не в моем обыкновении.
Я оставляю матушку и подбегаю к ближайшему окну.
Перед домом Ройстеров стоят две повозки – вероятно, присланные из городских лавок. Слуги торопливо несут в дом бутылки вина и корзины, полные цветов.
