хлоп-ХЛОП-хлоп-ХЛОП-хлоп-ХЛОП-хлоп-ХЛОП.
– Но пламенем он вспыхнул в том, – продолжаю я, глядя на нарядную невесту. – Кто мог его понять!
– Кто знал тебя в день брачный твой… – подхватывает Линор с крыши. Ее тень звонко хлопает в ритм нашим строкам.
А гости начинают не только хлопать, но и притоптывать в такт.
– Но пламенем он вспыхнул в том, кто мог его понять! – повторяю я, легонько постукивая кончиками пальцев по вискам в ритм толпы. – Кто знал тебя в день брачный твой…
– Но пламенем он вспыхнул в том, кто мог его понять, кто знал тебя в день брачный твой! – подхватывают гости.
– Когда могла ты вспыхнуть вдруг… – хором провозглашаем мы с Линор, наблюдая, как Александр уводит Эльмиру обратно к кафедре.
А я снова кидаюсь к двери в комнату.
– Хоть счастье было пред тобой…
– Хоть счастье было пред тобой…
– И, весь любовь, мир цвел вокруг.
– И, весь любовь, мир цвел вокруг.
А потом мы все хором – толпа, Линор и я, под аккомпанемент громких хлопков повторяем:
– Я помню: ты в день брачный твой, как от стыда, зарделась вдруг!
Я торопливо записываю последнюю строфу стихотворения у себя в комнате, в бледном свете лампы, а за окном повисает невыносимая тишина.
Глава 45
Линор
Забравшись на темный чердак каретника, я падаю на колени – внутри вспыхивает неожиданная и чрезвычайно сильная боль.
Лопатки и плечи ломит и жжет, словно меня изнутри колотят по коже с десяток кулаков, силясь прорваться сквозь плоть. В голове гулким эхом звучит стихотворение, которое мой поэт посвятил Эльмире, но его слова и ритм не приносят облегчения – по правде сказать, чем дольше я его слышу, тем больнее колотят меня невидимые кулаки.
Платье на спине рвется.
С моих губ срывается крик. Я напугана и совершенно не понимаю, что происходит.
– Не пугайся, моя Девочка-Ворон, – говорит Морелла, которая прячется где-то поблизости, и через мгновение во мраке зажигается фонарь.
Я упираюсь лбом в половицы и сдавленно рычу. Зубы у меня громко и болезненно стучат, и я покрепче их стискиваю. Мне не хватает воздуха. Боль только усиливается. Незримые кулаки колотят меня с такой яростью, что в ушах звенит. Я встаю на четвереньки и выгибаю спину дугой. Меня так сильно колотит, что пол подо мной содрогается и скрипит.
Мне остается только одно: стонать от боли и молить небеса о скоропостижной кончине, но в ту секунду, когда мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание, спину мне словно распарывает острое лезвие, и боль тут же стихает. Позади меня в воздух что-то взметается.
Обессиленная, вся в испарине, окончательно сбитая с толку, я падаю на живот. Меня тут же накрывает одеяло из перьев.
Морелла склоняется ко мне. Свет ее фонаря ударяет в мои закрытые веки.
– Линор! – восклицает она так восторженно, что любопытство пересиливает усталость, и я открываю глаза. – В жизни не видела таких великолепных перьев! – Она кивает своей пернатой головой, указывая куда-то мне за спину, а потом помогает мне сесть, несмотря на мою слабость.
Я оборачиваюсь и распахиваю рот от изумления, заметив свою тень на стене – на ней темнеет привычный силуэт девушки с безволосой головой, вот только теперь из спины у нее растет пара крыльев!
Мощных, прекрасных крыльев, поблескивающих в бархатистом ночном свете.
Глава 46
Эдгар
Туманным декабрьским утром мы с отцом отправляемся в бухгалтерию фирмы «Эллис и Аллан». Колесо отцовского экипажа после нашего возвращения из Шарлоттсвилля нуждается в починке, так что нам приходится пересечь девять кварталов пешком, у всех на виду. По пути отец оживленно расписывает, какую жизнь он мне уготовил.
На каждом выдохе с наших губ слетает густой пар и клубится перед нами, будто мы курим трубки.
Ритм наших шагов в точности напоминает ритм сочиненного мной накануне стихотворения.
Я помню: ты в день брачный твой…
В начале пути я украдкой бросаю взгляд на дом Эльмиры, который всем своим видом напоминает о том, что ночь здесь прошла превосходно. На лужайке валяется чья-то потерянная перчатка. На подъездной дорожке поблескивают осколки разбитого стекла. Из труб устало поднимаются тонкие струйки дыма.
Впереди на дороге белеет какая-то листовка, которую то и дело подбрасывает ветер. Когда мы проходим мимо, я успеваю прочесть крупный заголовок: «РИЧМОНДСКИЙ БЛУДНЫЙ СЫН».
Но, надо сказать, не придаю находке никакого значения, пока мы не углубляемся в город. Тут уж я замечаю, что точно такие же листовки расклеены на дверях многих домов, и сердце сковывает ужас. Когда-то я вот так же расклеил по всему городу свой памфлет «Дон Помпиозо», в котором высмеивал одного моего знакомого, который заявил, что водиться с сыном бродячих артистов – стыд и позор. Так же я поступил и с сатирой «О, TEMPORA! O, MORES!»
[23], посвященной одному негодяю по имени Роберт Питтс, который не только оскорбил меня, но и увел мою возлюбленную.
На двери здания, где размещается контора фирмы «Эллис и Аллан», занимающейся главным образом продажей табака, тоже висит такая листовка кремового цвета.
– Ричмондский блудный сын? – читает вслух отец и яростно срывает листовку. – Это что, очередная твоя сатира? Ты опять их расклеил по всему городу?
– Нет! У меня и времени-то на это не было! Я ведь только вчера вернулся домой.
Нахмурившись, отец погружается в чтение. И чем дольше он читает, тем глубже становится морщина меж его сдвинутых бровей. Потом он поднимает на меня взгляд.
– Судя по всему, это стихотворение о тебе.
Я хватаю бумагу и с ужасом читаю весьма плохо написанный памфлет, высмеивающий мое постыдное возвращение в Ричмонд. Его автор насмехается над моими долгами, «невоздержанностью» и неудачным романом с Эльмирой. Наших имен в стихотворении нет, но я назван «дерзким сынишкой бродячих актеров», а она – «красоткой ричмондской, наследницей богатств несметных». В голову закрадывается подозрение, что это, возможно, проделки Гэрланда – быть может, он следом за мной прокрался в город, чтобы отомстить мне за неверность, но потом ко мне приходит уверенность, что написать такую похабную чушь мог только хозяин весьма и весьма недоразвитой, слабенькой музы.
– Кто это написал?! – возмущенно спрашиваю я, брызжа слюной.
– Кто-то из тех, кому ты в прошлом порядком насолил, – отпирая дверь, говорит отец.
– Вы, случайно, никому не рассказывали о моих долгах? А может, Джеймс Голт рассказал…
