– Эдди, я ведь уже говорила. Пришла пора выбирать: или он, или я. Эти вечные прятки меня душат, убивают. По сравнению с ними риск смерти не так уж и страшен.
А ведь отец совсем близко, буквально за порогом, обсуждает условия поставки с каким-то партнером.
– В виденьях темноты ночной, – пропевает моя муза с сильным шотландским выговором. – Мне снились радости, что были…
– Мне снились радости, что были! – писклявым тенором вторит ей поставщик.
Стараясь не обращать внимания на новое стихотворение, которое силится просочиться в серый мир отцовской конторы, я сосредотачиваю внимание на письме редактору газеты, которую продает Джон Аллан. Краем глаза я вижу отца, вижу, как он заглядывает в бухгалтерию, подозрительно прищурившись.
В голове внезапно складывается новое четверостишье:
В виденьях темноты ночной
Мне снились радости, что были;
Но грезы жизни, сон денной,
Мне сжали сердце – и разбили
[25].
Отец отворачивается. Быстро выхватив и перевернув письмо недельной давности, я записываю пришедшие на ум строки. Линор выбирается из-под стола, залезает на подоконник и спрыгивает на улицу, но я всё продолжаю писать и грезить, сбежав в волшебное воображаемое царство, где рифмы и размер куда ценнее золота, где всем правят искусство и литература!
Отец вновь возвращается в комнату в поисках счетной книги.
– Надеюсь, ты трудишься с усердием и вниманием, а?
– Да, – отзываюсь я, ибо поэзия и есть мой труд, и уж где-где, а здесь я и впрямь внимателен и усерден.
Недели идут. Я становлюсь чуточку старше – мне исполняется восемнадцать, но день рождения проносится мимо в череде других безликих дней.
Каждый божий день я возвращаю долги и упорно делаю вид, что не замечаю сатирических стихов, то и дело возникающих на столбах фонарей, освещающих запруженные навозом улицы Ричмонда. Я упорно делаю вид, что не замечаю, как мои бывшие приятели отворачиваются от меня на воскресных службах в церкви. Я стараюсь отогнать от себя мучительное предчувствие, что бухгалтерии фирмы «Эллис и Аллан» суждено стать тем местом, где я проведу всю свою жизнь, пока наконец не умру, пока меня не бросят в дешевый гроб и не зароют в землю, где я уже не буду корпеть над ненавистными счетными книгами.
Но ночью – ах, ночь, милостивая моя спасительница! – я часто сбегаю через заднюю дверь моей спальни в согретый солнцем древний Самарканд, где когда-то правил Тамерлан.
Вот Самарканд. Он, как светило,
Среди созвездья городов.
Она в душе моей царила.
Он – царь земли, царь судеб, снов
И славы, возвещенной миру.
Так царствен он и одинок.
Когда я не пишу, время тянется мерзко, мрачно, мучительно и медленно, будто похоронная процессия.
И потому я стараюсь писать как можно чаще.
Глава 47
Линор
Безмятежной и тихой мартовской ночью я расправляю крылья на чердаке каретника и погружаюсь в размышления о том, что же мне еще сделать, чтобы наконец полететь.
– Ну что мне сделать?! – спрашиваю я Мореллу. – Разве что убить Джона Аллана… Стоит мне только шагнуть навстречу царству радости и славы, ощутить божественный вкус его амброзии… – я приникаю к круглому чердачному окну и смотрю на огоньки свечей, поблескивающие в больших окнах «Молдавии», – как непременно появляется Джон Аллан, словно палач в черном капюшоне, и быстрым ударом топора в момент убивает всё то, что я так долго строила!
– Уговори юного мистера По сбежать из этого дома. Навечно, – советует Морелла, начищая перьями свое костяное ожерелье. – Только так можно положить конец этому противостоянию отца и сына – и отца и музы.
Я ложусь на спину и вытягиваюсь, разглядывая потолок.
– Хочу призвать сегодня дух Джейн Стэнард.
Морелла поднимает на меня удивленный взгляд:
– Зачем?
– Мой поэт так истосковался по любви, что его тоска просачивается ко мне в кровь всякий раз, когда я начинаю играть с его воображением. К тому же я страшно скучаю по моей туманной Джейн с Албемарлского кладбища. Мои губы жаждут поцелуев.
– Ну так поцелуй своего поэта.
– Э нет, моих поцелуев он пока не заслужил.
– Я говорю не о романтических лобызаниях, Линор.
Я задумчиво барабаню пальцами по столу.
Морелла защелкивает замочек своего украшения.
– Уговори его бежать сегодня же. Убеди его, что кроме тебя ему никто не нужен. Муза – единственная, кто никогда не покинет творца – до самой его смерти. Родня умирает, друзья отрекаются, тела истлевают, вал восторженных почитателей прекращается, а муза, главная любовь в жизни творца, остается навечно.
– Как же хочется, чтобы меня поцеловала женщина! Смертные дамы пахнут куда приятнее мужчин.
– Вечно ты меня не слушаешь, когда я говорю о по-настоящему важных вещах! – недовольно вскрикивает Морелла и пинает меня по ноге.
– Да ты постоянно о них говоришь, что уж там. – Я сажусь и беру шелковую шляпу Эдгара, которую так ему и не вернула. – Я – создание страстное, дорогая моя Морелла, и питаю слабость к возлюбленным моего поэта. Они, будто целебный бальзам, врачуют мои душевные раны!
Желтые глаза Мореллы внимательно смотрят на меня из-под белых ресниц.
– Только не забывай, что эти самые духи видят в тебе наполовину девушку, наполовину – ворона, Линор.
С улыбкой надеваю Эдгарову шляпу.
– Зато я могу очаровать их не хуже хорошенького поэта-южанина и видного джентльмена, и это главное!
– Не советую ухлестывать за его возлюбленными, рискуя жизнью. Тебя могут убить.
– Ты мне это уже год твердишь, – напоминаю я, встаю и отряхиваю платье от пепла. – Но я, Линор Странная, Линор Сильная, по-прежнему жива. Все говорят о моей глупости и никчемности… Но как же они ошибаются.
Призрак прекрасной дамы лежит на высокий серой стене, увенчанной каменной вазой у одной из могил кладбища, что разбито на Шокко-Хилл. Красавица будто сошла с небес – ее платье излучает серебристый свет, как и блестящие локоны. Она глядит на меня с величавостью Венеры, а в ночном воздухе разлит дурманящий аромат жасмина.
Передо мной – воплощение того светила, о котором писал мой Эдди, когда был совсем еще юн, в своем стихотворении «Вечерняя звезда»:
