– Нет речи у меня такой… – вступает новый голос. Я оборачиваюсь и вижу, что на темно-синем диванчике, стоящем в углу моей комнаты, лежит Эльмира в том самом темно-синем платье, в каком она была на званом вечере в честь ее помолвки. Она лежит на боку, положив руку на подлокотник, и голову ее украшает венок из липовых листьев. – Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой!
Я оборачиваюсь к Линор, которая перебирает струны в полумраке. Ее гитара поет в ритме часов, чей маятник сверкающим полумесяцем разрезает, отсчитывая время, ночной воздух.
– Тамерлан вернется домой и обнаружит, что его возлюбленная мертва, – говорю я, и сердце взволнованно замирает в груди.
Линор кивает – многозначительно и таинственно.
А я продолжаю начатую строфу:
С порога голос прозвучал,
Который я когда-то знал.
Что ж, Ад! Я брошу вызов сам
Огням могильным, небесам…
[29] Я смотрю на бордовые обои с узором из геральдических лилий и одними губами подбираю окончание для этого фрагмента. Взгляд останавливается на акварели, изображающей Бостонскую бухту. Картину написала и завещала мне моя родная матушка. На оборотной стороне есть дарственная надпись: «Моему сыночку Эдгару. Надеюсь, ты полюбишь Бостон, где ты родился и где твоя мама обрела самых добрых и великодушных друзей».
Линор, Эльмира и матушка выводят хором:
С порога голос прозвучал,
Который я когда-то знал. Что ж, Ад!
Я брошу вызов сам
Огням могильным, небесам…
Потирая лоб, перебираю в уме слова в поисках лучшего продолжения, рифмующегося с «сам» и «небесам». Качается маятник, часы гулко тикают в ночи. Пол под ногами подрагивает, сотрясаемый далекой барабанной дробью, а грудь сковывает внезапное сильное напряжение.
– Пора, – говорит Линор, закрыв глаза и по-прежнему извлекая из гитары чарующие звуки, – кажется, стоит ей только прервать игру хотя бы на миг – и она погибнет.
Бросаю осторожный взгляд на дверь.
Эльмира и матушка исчезли.
– На скромном сердце… – начинаю я описывать на бумаге свое нынешнее состояние. Но строка не закончена. Нужно еще несколько слов.
Нервно запускаю пальцы в волосы. Окончание строки никак не идет на ум.
Плечи испуганно содрогаются – клянусь, я только что слышал в коридоре шаги! Кто-то идет к моей двери!
– Скорбь! – криком подсказывает Линор, делая шаг из тени. Пальцы у нее кровоточат от долгой и чувственной игры. – На скромном сердце скорбь!
Я киваю и добавляю к строке новое слово.
Шаги за дверью звучат всё громче.
– Скорее! – торопит меня Линор. – Нынче всё должно разрешиться! На скромном сердце скорбь, как…
Склонившись над рукописью, залитой аметистовым светом свечей, я добавляю последнее слово и завершаю «Тамерлана»
[30] – эпическую поэму, столь милую моей душе:
– На скромном сердце скорбь, как шрам, – заканчиваю я. – Finito
[31]! – радостно возвещаю я и метким броском возвращаю перо в чернильницу. – Будь проклято, уныние!
Моя муза снимает шляпу и улыбается мне – такой ослепительной и счастливой улыбки я в жизни не видел. Теплой рукой она обвивает мою шею и дарит мне поцелуй своих нежных бордовых губ.
О, что это за волшебный, сказочный поцелуй!
Ее прикосновение переносит меня в удивительное царство черных, красных и мрачно-серых цветов и оттенков, где в воздухе стоит аромат осени и тумана, где скорбно и жалостливо завывает ветер, а в плеске темных озерных вод слышатся стоны и плач. Душа моя воспаряет над остроконечной, осыпающейся крышей Дома Ашеров – мрачного поместья, напоминающего «Молдавию», обратившего к миру пустой взгляд темных окон. Окна эти распахнуты настежь, и я влетаю в одно из них и застаю в доме юношу, который в пылу ужасающего помешательства вырывает белоснежные, жемчужные зубы изо рта у своей усопшей возлюбленной, Береники. На стене у него за спиной застыла кошачья тень, а из-под половиц доносится жуткий скрежет сестры Ашера и беспокойный стук ее сердечка – тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук. Но это еще что! Дальше по коридору меня ждет множество комнат самых удивительных цветов, в которых под ритмичные и гипнотические ритмы вальса – бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам – танцуют разряженные гости в масках и качается маятник, из дымохода раздается истошный женский крик. А снаружи плещется море – оно воет и стонет, стонет и воет.
Поцелуй Линор прожигает меня насквозь. Я отстраняюсь – этот жар поистине невыносим! – и вдруг чувствую, как по телу Линор, от самых пят до перьев на голове, пробегает леденящий ветер. Ее гитара пропала, руки опущены вдоль тела, ладони повернуты ко мне, голова откинута назад. Губы трогает блаженная улыбка, а от объятого ледяным ураганом тела исходит золотисто-лиловое сияние. Сквозь одежду пробиваются великолепные черные перья, разрывая платье, покрывая собой грудь и руки. Губы приоткрываются и темнеют, приобретая цвет угля с металлическим отливом. Она вскидывает руки, и они сливаются с крыльями, растущими на спине. Опершись на стол, я восхищенно наблюдаю за преображением моей музы, охваченной свечением и свистящим ветром, смотрю, как перья прорастают на лбу…
Но вдруг раздается оглушительный выстрел, и она отлетает назад.
Боже правый!
Она ударяется затылком о стену и падает на пол. Из груди у нее течет кровь, а из головы, как и из одежды, из кончиков пальцев, из башмаков, струится дым. Я хочу кинуться к ней, но внимание мое привлекают жуткие кровавые пятна. Они повсюду: на мебели, на рукописях, на чернильнице, на моей одежде, даже на матушкиной акварели, изображающей Бостонскую бухту.
Что же случилось? Не могу взять в толк.
Господи, что же случилось?!
Я опускаюсь на корточки рядом с Линор и пытаюсь заткнуть ладонями зияющую в ее груди дыру. Кровь сочится меж моих пальцев, обжигая кожу до болезненных волдырей. Едкий дым, поднимающийся над музой, сбивается в клубы. От него нестерпимо жжет глаза и легкие. В горле встает жаркий, шершавый ком, будто туда набился пепел.
– Эдгар, это же вовсе не настоящая девушка, – раздается сзади отцовский голос. – Это химера. Мираж. Праздное отвлечение…
