Хирург зашил и перевязал Линор рану и оставил ее умирать на кушетке, в коридоре, неподалеку от двери в операционную, укрыв ее тоненьким – не толще крыла бабочки – одеялом. Я кидаюсь к ней, по пути споткнувшись о неровную половицу и едва не упав, и опускаюсь на колено рядом с кушеткой.
Дыхание ее стало совсем слабым, едва уловимым. Губы бледны, словно мрамор.
– Линор, – шепотом зову я. – Никудышный из меня защитник. Прости… Давно уже надо было бежать из «Молдавии». Я отнесу тебя в комнату в таверне. Эб одолжил мне немного денег. А потом мы поплывем в Бостон.
Хирург выходит из комнаты на мой голос, расправляя засученные рукава.
– На чье имя отправить счет?
– Джону Аллану, эсквайру. В контору «Эллис и Аллан».
– Что ж, хорошо.
– Она ведь еще дышит, правда? – спрашиваю я, взяв ее за руку. – Или мне только чудится, что грудь у нее вздымается и опадает?
– Увы, сынок. Будет чудом, если она проживет еще час. Устрой ее поудобнее, чтобы ничто ее не тревожило. Займись подготовкой похорон. Ничего больше сделать нельзя.
Перебравшись вместе с Линор в комнату в таверне «Зал Суда», я веду затянувшуюся письменную тяжбу с отцом. Эб великодушно одолжил мне не только деньги на оплату комнаты, но и перо, чернила и бумагу. За заляпанным грязью окном хлещет холодный дождь. На постели у меня за спиной едва слышно дышит моя муза, приоткрыв бледные губы.
Начав письмо с вежливого «сэр», я, вопреки совету Джудит, перечисляю все свои претензии и обвинения – от этого на душе становится легче. А потом прошу прислать чемодан с моими книгами и одеждой в таверну. А еще требую денег на билет до Бостона, а также содержание на месяц, пока я буду искать работу.
Никакого ответа не приходит, так что на следующий день я пишу новое письмо. Линор по-прежнему жива, но пусть жизнь едва-едва в ней теплится, это вселяет в меня надежду. Я рассказываю отцу, что голодаю и скитаюсь по улицам. Прошу у него двенадцать долларов на билет и еще немного денег на обустройство на новом месте.
На следующий день я получаю назад свое второе письмо. В конверте нет ни цента, а на обратной стороне письма отцовской рукой выведено всего два слова:
Милое письмецо.
Милое письмецо!
Человек, который воспитывал меня чуть ли не с пеленок, насмехается над моими страданиями!
Над страданиями, причина которых – он сам.
Судя по всему, в конце концов надо мной сжалилась матушка, ибо на следующее утро в таверне появляется Дэбни – добрый, славный Дэбни! – и отдает мне мой чемодан, набитый моими рукописями, а еще конверт с двенадцатью долларами на билет.
– Спасибо, Дэб! – восклицаю я и заключаю его в объятия.
– Будьте осторожны и благоразумны, – просит он. – Мы все очень за вас переживаем.
– Передайте матушке, что я очень ее люблю. Скажите, что беспокоиться не о чем. Мне бы очень не хотелось, чтобы из-за меня ее состояние ухудшилось…
В субботу я в компании Эбенезера, слегка нетрезвого, но, к счастью, осознающего, что он делает, сажусь на корабль до Бостона. На руках я несу мою полуживую музу, укутанную в серый фрак, который отец когда-то прислал мне в университет. Эб стащил у матери белый чепчик, чтобы спрятать пушок, покрывающий голову Линор, еще совсем недавно украшенную великолепными перьями.
Пока я иду по палубе, голова Линор покачивается. Я чувствую запах дыма от ее кожи. Из-под нее пробивается слабое мерцание – так мерцают угольки в камине перед тем, как погаснуть.
Если поездка на север вместе с Линор окажется мне не по силам, боюсь, я поступлю решительно. Я брошу музу за борт, дождусь, пока она уйдет на дно одинокого моря, освобожу себя от стремления к поэтическим высотам и заживу самой обычной жизнью.
Глава 53
Линор
Мой поэт очиняет гусиное перо перочинным ножом, сидя за столом в незнакомой комнате со стенами цвета разбавленного красного вина. В камине нет ни дров, ни, разумеется, огня, а в комнатке почти отсутствует мебель, если не считать кровати, на которой лежу я, укутанная в тонкий университетский фрак, да еще стола и стула.
Дождь барабанит в окно.
Воздух пропах плесенью.
– Где мы? – спрашиваю я.
Эдгар поднимает на меня взгляд. Глаза у него красные, воспаленные.
– В Бостоне, – отвечает он.
– Давно ли?
Он закрывает глаза, и на лбу проступают морщины.
– Уже больше месяца. Сейчас апрель.
– А где Эбенезер?
– Он быстро протрезвел, сошел с корабля в первом же порту и вернулся домой.
Я поворачиваюсь на правый бок, и дыхание перехватывает от пронзительной боли в груди, напомнившей о том, как в меня выстрелил Джон Аллан, когда мы были у Эдди в комнате, и какими страданиями это для меня обернулось. Платье мое всё измято, во рту привкус металла. Крыльев за спиной больше нет, и от мысли о расставании с ними по телу пробегает дрожь.
– Как себя чувствуешь? – спрашивает Эдди.
– Не очень. Вдохновить и обрадовать нечем.
Он печально улыбается и откладывает перо в сторону, не записав ни слова.
– Недавно я нашел работу клерком, но вскоре хочу уйти в армию, – говорит мой поэт. – Я записался под именем Эдгара А. Перри, чтобы скрыться от кредиторов. Исчезнуть. Мой дедушка, Дэвид По-старший, в Войну за независимость дослужился до майора. Воинская служба у меня в крови – и в не меньшей мере, чем искусство!
Голос у него какой-то чужой, неискренний. Такое чувство, будто он говорит заученную реплику, которая его никак не трогает.
– Ты вообще ешь что-нибудь? – спрашиваю я.
– Да, немного.
– А сочиняешь?
– Я пытался, но… – Он подпирает лицо руками. – Я поклялся, что выстою в этой борьбе, что не дам отцу нас уничтожить, вот только…
Мое нутро вновь прожигает боль. Я сворачиваюсь в клубочек, судорожно хватая ртом воздух, но он кажется слишком холодным и леденит губы.
– Эдди, – с трудом говорю я. – Отпусти меня.
Эдди встает из-за стола, с громким скрипом отодвинув стул, но ничего не отвечает.
– Мы умираем. Оба, – продолжаю я. – Прошу… сделай всё, чтобы выжить. А мне уже не спастись, слишком глубока моя рана…
– Я не могу этого допустить.
– Молю… – Меня вновь сотрясает дрожь. В голове что-то болезненно пульсирует, а ледяной воздух вновь обжигает губы. – Отпусти меня.
Эдгар садится на постель и заключает меня в объятия. Голову он кладет мне на плечо, и тихий стук его сердца немного меня успокаивает, но он и сам так замерз, что от его прикосновений моя дрожь только усиливается, а мозг промерзает насквозь.
