– Я не боюсь тебя, ― тихо повторила ты. ― А боюсь того, какой становлюсь с тобой. Очень боюсь. Я… ― ты запнулась. ― Господи, я…
Я еще недостаточно ослеп. Нет… я давно стал безнадежно слепым.
– Я ведь одержима тобой. ― Пальцы сжались на моем вороте, отчаянно встряхнули, точно ты пыталась меня разбудить и не могла. ― Я забываю дом. Веру. Забываю все. Ты не видишь, Злое Сердце? ― Пальцы встряхнули еще раз, совсем слабо. ― Мне так страшно…
Вздох. Руки упали; с этим движением тебя покинули силы. Ты склонилась вперед, припадая к моей груди, и застыла ― чья-то святыня, чья-то надежда, чья-то дочь, безропотно отдавшая себя мне, мне одному. Безропотно отдавшая… Нет, иначе: вросшая в меня, мою душу, мою судьбу. Нас обступила ночь Созидания. И ее древней священной силы наконец хватило, чтобы разорвать круг и замкнуть иной.
…Я целовал твои волосы, скулы, уголки горестно сжатого рта, ― а потом ты сама лихорадочно, будто погибая без воздуха, прильнула к моим губам. Я касался металла на твоих предплечьях: ледяная чешуя, нашитая на грубую материю, все еще разделяла нас, пока дрожащими руками ты не попыталась снять облачение. Казалось, оно сковало тебя: ты не могла справиться с ним, резала об острые пластины пальцы, пока я не помог. Ладони скользнули уже не по доспеху, а по легкой рубашке. Впервые. Я не позволял себе даже вообразить теплую нежность твоей кожи, не представлял, как ослаблю шнуровку у груди, не знал: довольно будет обнажившегося плеча, чтобы забыть себя самого.
Я не ощутил, как порвалась нить обережных бус, когда ты потянулась к моему длинному верхнему одеянию. Я едва помнил, как сам снял его, как осыпался с шеи костяной амулет, как упали несколько сломанных перьев с воротника. Неважно. Неважно, ведь они меня не спасут. Я склонился над тобой, распростертой на постели, и снова поцеловал, и посмотрел в глаза. Там, в мерцающей тьме, не было обреченности и покорного страха ― только упрямое трепетное «Да». И лед сломался. Во мне разгорался огонь: от того, как ты улыбнулась, как взяла мою руку, прижала к груди. Я услышал сердце сквозь невесомую преграду плоти и ребер.
– Джейн.
– У тебя это так странно звучит… повтори.
Ты всегда без страха произносила мое имя, зачарованное погибелью. Чужой для наречия яна узор звуков, «Джейн», тоже нес в себе колдовство. Иное. Запретное. Твое. И я ему подчинился.
…Мы не говорили больше. Мы не могли отстраниться друг от друга, и я узнал, как порабощают тебя самые легкие поцелуи в шею, самые невесомые касания пальцев к пояснице. Сильнее других, сильнее тех, что ниже, настойчивее, жарче. Ты изведала их впервые, вновь не зная ничего за пределами книг, вновь ведомая лишь природой, ― и отозвалась. Потянула меня ближе, теснее, обнимая и запуская в волосы пальцы, выгибая в невинной порочности спину, чтобы прижаться грудью к моей груди. Я вспомнил обещанное в обмен на правду, ту, что столько была перед глазами. Огонь еще не стер память, даже завладев всем остальным.
«Я не трону тебя против твоей воли». Но…
– Я так долго желала этого. ― Ты открыла глаза. ― И я буду гореть в аду. Идем со мной.
В одной из историй, которой страшат юных влюбленных, ― о безумной колдунье, носившей ожерелье из человеческих сердец, ― в конце сгорел целый мир. Так сгорал и наш, и я не смог этого остановить.
…В ночь Созидания пролилась кровь ― когда ты вскрикнула и прильнула ко мне, хрупкая, обжигающая и необходимая. Кровь стала благим знамением, ведь за болью пришла жажда, шепнувшая твоими губами: «Забери эту грань…». И я забрал ― целуя тебя, вжимая в сбившееся покрывало, то плавно оглаживая, то стискивая узкие бедра, ловя каждый выдох и стон до последнего. Я услышал его, и почти сразу пламя внутри откликнулось хрипом, вспышкой, дрожью, и угасло вместе с твоим. Но мы опустошенно замерли рядом лишь ненадолго. Вскоре снова наши губы соприкасались, снова мы сплетали пальцы, снова, уже смелее и нетерпеливее, изучали друг друга. Ты возвращала все поцелуи ― исступленно, трепетно, а порой отчаянно. Обводила пальцами рану на моей спине, и, будто вспоминающий тебя зверь, она отзывалась колющей болью. Но потом ― когда мы вновь легли, когда я закрыл глаза, думая, как очнусь в другой яви, яви без тебя, ― ты дотронулась губами до этого рубца над лопаткой, и боль сгинула.
…В ночь Созидания Лис и Койот тоже льнули друг к другу на небе, хотя в союзе их нет любви, а лишь глубинная суть мира, как в солнце и луне. В ночь Созидания ― на рассвете ― я уже знал, что, как и их двойственная связь, не будет вечной твоя решимость. В ночь Созидания я прощался с тобой, скованный привычным льдом, но теперь я знал, зачем он: чтобы заточить боль и безнадежную нежность. Слишком многое по Обе Стороны стояло на нашем пути.
…В ночь Созидания я многое предугадал.
Как ты снова станешь избегать меня, прячась за подросшей сворой «звериных». Как потом вдруг придешь в час мира, только чтобы меня увидеть, и все повторится, и будет повторяться раз за разом. Как ты поймешь, что я, именно я увел племя, жившее близ вашего города, и вновь горестно, но уже без надежды прошепчешь:
– Если бы ты вернулся…
– Если бы осталась ты, ― тихо отвечу я.
…Ты уйдешь и попытаешься полюбить кого-то, кто ближе, чище, правильнее. Ты поймешь две вещи: мой второй сын носит тень моей души, а сам я, ― видя его глазами твое отчаянное бегство, ― не смею ставить тебе в вину измену. Ни один поцелуй, ни одно слово, ни один танец. Чтобы понять, где ты хочешь быть, нужно порой бежать из этих мест прочь. Не так ли поступил тот, кто отправился в Лунные Земли?
…Я поцелую тебя чужими губами, но в мои глаза ты будешь смотреть, говоря «Я люблю тебя». А потом ты вернешься, Джейн, и впервые мы проведем вдвоем долгие семь дней, лишь пять ты отдашь повстанцам. Мы поклянемся быть вместе все время, что дал мне каменный нож, и вместе уйти в старости. Останутся лишь три вещи: правда, вечный мир и венчание.
…Но ты ляжешь в могилу раньше.
***
Оно вкрадывается в запах цветов ― тление. Ты еще дышишь, но падают руки, и на миг распахиваются глаза. Ресницы тут же смыкаются подобием врат в Царство Мертвых, мучительно и неотвратимо, но я успеваю увидеть: там, во взгляде, страх. Тебя снова убили. Кто-то всадил в тебя нож. Еще раз. И еще. И ты это чувствуешь.
– Джейн…
Шевелятся губы. По ним разбегаются темные кровавые надломы.
– Я с тобой. Я с тобой, слышишь?
Улыбаешься, пытаешься коснуться меня вновь, не можешь. На дрогнувшей руке проступает первое пятно, с цветов в волосах отпадает один бутон за другим. Мне не нужно видеть больше ничего, не нужно ничего ждать. Кровь Ягуара ― не та, не спасение. Я закрываю глаза, и опорожненная чаша на полу осыпается пеплом.
…Там, перед Саркофагом, я гляжу на тебя лишь миг и шепчу:
