– Пока я и сам не готов. Но если бы милая Жанна…
– Этот мир никогда нас не примет. Жанна тебя предупреждала!
Жанна. Как странно все они произносят французское имя, уводящее к войнам забытых веков. Имя той, что вдохновляла огромные армии, а потом совсем юной сгорела в яростном костре. И как странно ощущение, будто и в кошмарах я слышал это имя не раз. Жанна…
– Мне не нужно, чтобы меня принимали добровольно. Я могу и заставить.
– Я расскажу ей. ― Угроза девушки похожа на стон.
– Расскажи, ― почти нежно откликается орел, явно чувствуя слабину. ― А я расскажу, как славно ты помогла нам.
– Я…
Ее даже не приходится перебивать. Она смолкает сама, и после промедления слышится:
– Хватит. Пугай Жанной Эйро и кого угодно еще, но не меня. Ты стала много шуметь, малютка, здорово мешаешь нам… осматриваться. Подзабыла, что повязана с нами?
Кажется, он берет ее за подбородок или гладит по щеке. Она тут же бьет его и отступает.
– Пугливая… все еще пугливая. И почему Жанна вообще над тобой трясется? Ты же…
Но девушка уже собирается, в осанке даже появляется некое надломленное величие. Не знаю, чего ей стоит это, но из голоса вновь пропала малейшая дрожь.
– Ничтожество? Да. Но как думаешь, Эйро, что Жанна, и Вайю, и все иные подумают, если я скажу, что вы принудили меня? Обманули? Запугали? Или… ― Теперь сама она подступает, сама касается плеча орла, ― что похотливый ублюдок вроде тебя тронул меня? Так, как меня трогать запрещено?
Я снова улавливаю двоякий смысл слов и вздрагиваю. Почти так же вздрагивает орел, в свою очередь отступивший от прикосновения чужой руки.
– Ты не сделаешь этого. Ты никогда не лжешь, Кьори Чуткое Сердце.
– Не лгу. И не предаю. Никогда!
Звук, изначально показавшийся сдавленным рыданием, ― истеричный смех. Девушка стоит и заливается, пьяно качается, повторяя: «Не предаю… не предаю…»
– Эй… малышка! ― Орел встряхивает ее за плечи. ― Не пугай меня! Перестань!
Смех стихает так же неожиданно, как зародился. Отголоски душит всхлип, а может, вздох.
– А ты не зли меня, Ойво. Не зли. Не к добру.
Молчание. За это время я успеваю выпрямиться: пыль забила горло, заставила слезиться глаза. Голос девушки по имени Кьори снова раздается, когда я уже осторожно выступаю из-за койки.
– И не забудь: ты еще не исполнил долг, за который получил мою помощь.
– Не пора ли мне узнать его суть?
– Не пора.
– Ты с каждым днем все страннее. ― Тон орла почти участливый. ― Да что с тобой? Союзникам нужно доверять. Мы, по крайней мере, действуем во благо.
– Оставь это. ― Вспышка злости, и вспышка смеха, и само пребывание здесь будто бы смертельно утомили ее. ― Оставь свое «благо», оставь все.
– Ладно, мы еще вернемся к этому. ― Сказано скорее из упрямства; именно так отец всегда сдается под напором матери. ― Что теперь?..
– Теперь нужно исправлять вашу ошибку.
– Какую?
– Ту, что спряталась за стеной.
Ошибку. Ошибка ― я. Замираю, отступаю обратно к койке. Опускаюсь на пол, вовсе ложусь, скрючиваюсь подобно зародышу. Пусть решат, что я мертв. Пусть подумают, что их появление не только лишило меня рассудка, но и остановило сердце. Пусть…
– Убить его? Я могу сам. Эйро все равно выдал себя…
Стискиваю зубы, чтобы не кричать. Удивительно: я думал сам распрощаться с жизнью еще не так давно, а ныне немо взываю к Господу с мольбой пощадить меня, укрыть. И Бог слышит. Он все еще слышит отверженного, отчаявшегося сына.
– Нет. ― У милосердия Господа голос, полный тепла. ― Он очень напуган, этот человек, ослаб так, что даже не зовет на помощь. А значит, он сможет слушать.
Этого хватит.
– Слушать, ― эхом вторит орел, и я понимаю: в привычном слове ― какой-то тайный смысл. ― Я вот силен. И я тоже послушаю. Люблю, когда ты дудишь в эту свою…
– Тише, тише, Ойво. Время идет. Время… время всем спать…
Миг, превративший последнее слово в трель, ускользает: его крадет ветер. Сжавшись на полу, по-прежнему ощущая боль в коленях, дрожа, я открываю глаза ― веки будто поднимает мягкая рука. Это невозможно, мы так далеко… но я вижу ее в оконном проеме ― бледное создание, совсем не напоминающее зверя, похожее на дриаду. Тонкая, темноволосая. В провалах глаз нежная жалость, и ветви плюща пугливо вьются по шее, вырастая из-за заостренных ушей. Ласкают свирель пальцы, помогая рождаться музыке. Самой красивой, какую я слышал.
– Я знаю, каково бояться. ― Слышится мне, и замирает сердце. ― Я знаю, как порой хочется забыться. ― Черные глаза полны слез, и все мое существо откликается. ― Я знаю, что это ― неволя. ― Она смыкает ресницы, и, будь она в беде, я собрал бы все силы, чтобы ее спасти. ― И я помогу тебе. Помогу. Я не могу помочь сама себе, но ты будешь жить. Жить. Спи и забудь этот сон… забудь нас…
Я лежу, уже не скорчившийся ― распятый на камне. Я жадно вбираю хрупкие созвучия, дышу каждым переливом, слушаю, любуясь отрешенным лицом, дарящим успокоение, как дарит его лишь молитва. Спать… спать… Без сновидений. Подобно мертвецу.
– Спасибо…
Едва ли она видит, как шевелятся мои кровоточащие, грязные от пыли губы. Едва ли слышит. Едва ли… ведь она привиделась мне, привиделась, как орел с серебристыми глазами, как волк с монетой на шее, как другие демоны, плясавшие в небесах. Но Господь спас меня.
– Прощай.
Она подносит палец к губам и исчезает. С ней немеет и меркнет мир.
5
Салем
[Эйриш Своевольный Нрав]
– Извините, мистер Редфолл, я ничего не знаю об этих ваших… чудищах. И, извините вдвойне, не потерплю грязных инсинуаций об осквернении могил. Мы артисты! Артисты, понимаете вы?
– Понимаю. Я выполняю свою работу, сэр.
– Работу… Ха.
Остановившись на палубе, Бранденберг всплескивает руками; это скорее угрожающий, чем экзальтированный жест. Дружелюбие улетучилось, едва выяснилась причина появления шерифа на «Веселой весталке». Пока индеец пытался чего-то добиться от капитана-директора, подслушанные обрывки их невеселого разговора расползались по судну. Труппа, и без того возбужденная, заволновалась еще больше. Мне, осознавшему все с самого начала, оставалось ждать. Я предчувствовал: со мной захотят поговорить лично, не могут не захотеть. О странных вещах всегда говорят со странными людьми, надеясь, если не на помощь, то хотя бы на понимание.
