К нам нагрянут с погромом, едва случится новая беда, ведь мы чужаки. Странные чужаки. А в маленьких городках, да и везде, куда приходит страх, не любят чужаков. И не оставляют их в живых.
Проклятье. Так больше нельзя. Два мира рвут меня на части и разрываются сами. Но…
Я спасу оба. Все будет не так, как однажды ― когда не спасли меня.
Праздник Созидания. Последний Сухой сезон старого мира
Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля, и он ― двадцать седьмой и’лияр, светоч Агир-Шуакк.
Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля, и среди множества его славных поступков ярко сияет последний: он приютил жителей другого мира, принял их как детей своих.
Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля. И я ненавижу его всей душой, потому что добрую волю он дарит всем и каждому, кроме меня.
Четырнадцать, лишь четырнадцать раз с моего рождения над Зеленым миром шли Дожди. Четырнадцать, лишь четырнадцать раз они сменялись Сухими сезонами. В четырнадцать ты уже почти понимаешь, что к чему в жизни, но она пока к тебе щедра. Она дает резвиться, встречать незнакомцев, совершать ошибки. Она красуется со всех сторон. Она щедро раскидывает перед тобой карты; на каждой ― десятки дорог. Чего ты хочешь, маленькое существо? Слушать Звезды, и молиться им, и доносить чужие мольбы? Оживлять камень, возводя башни? Удивлять народ представлениями, подвигами? А может, хочешь найти кого-то, и увести в маленький дом, и тихо растить детей? Вот. Вот что слышат юные существа до шестнадцатых или даже семнадцатых своих Дождей, вот что видят, смыкая веки.
Что слышу я? «Ты станешь светочем. Ты рожден, чтобы стать светочем». Что вижу я? Сияющий убор, спереди кажущийся тонкой диадемой, а сзади расходящийся лучистым кругом. Венец, подобный нимбу Звездного Правителя. Очень тяжелый. Очень горячий.
Я ― единственное дитя отца, единственное сокровище после смерти разрешившейся бременем матери. У меня нет сестер и братьев: он не пожелал новой супруги. Я никогда не имел выбора, кроме как принять правление. И я не был против. Не был ― пока впервые, после одиннадцатого Дождя, отец в гневе не сорвал с моей головы убор из ярких перьев. Его сделали для меня друзья, Птичья Стая ― так они себя звали, ведь все они принадлежали к родам Попугая, Сойки, Колибри. Они знали: меня, и так-то бескрылого, угнетает еще и невзрачность моего облика. Они хотели, чтобы я перестал думать об этом, играя с ними.
– Не изменяй своей сути, ― так сказал отец, бросая убор в наш огромный, в рост взрослого мужчины, камин. ― Не смей. А если хочешь отяготить чем-то голову, я помогу.
И пламя вспыхнуло.
Мне выковали венец светоча ― как у отца, с нимбом, расходящимся от затылка. Его я бросил в камин сам, и он оплавился, почернел, стал похож на то, что я и так в нем видел. Меня наказали. Следующие дни бегать с друзьями я не мог. Вообще едва двигался, только стоял и глядел, как они летают над башнями. Зато они взяли меня под локти и подняли на самую-самую высокую крышу. Ближе к небу.
Время шло. Все повторялось, затягивалось узлами. Мои попытки быть собой, разбивающиеся об уверения отца, что собой надо быть иначе. Мои бегства к бедным друзьям, с которыми я по-прежнему играл, пренебрегая родовитыми. Мои тайные вылазки на окраины Форта, где, прячась под капюшоном, я слушал разговоры или развлекал народ песнями, историями, фокусами. Песни и истории были безыскусными: что мог выдумать вчерашний ребенок? Фокусы ― бесхитростными: я пока не владел ни капелькой родовой магии, обходился иллюзиями. Но и то, и другое встречало благодарность, скромные деньги ― ходили тогда коробочки эвкалипта ― и неподдельные, яркие улыбки. Взрослея, я влюблялся в свой дом. Влюблялся тем больше, зная, что вскоре перестану видеть его так. С улиц и из-за столов таверн, а не с высоты замкового балкона, откуда буду махать.
И вот, мне четырнадцать Дождей. Вот отец впервые в жизни выполняет мой каприз, только чтобы присвоить милосердие себе: дарит Вождю дом. А я все больше, все невыносимее ненавижу того, кто сжег однажды мои цветные перья. Потому что сегодня у чужаков важный день, большой праздник ― Созидание. Мэчитехьо чувствует, что отец не до конца доверяет ему, и пытается это сгладить: сам зовет нас к своему костру. Но отец не берет меня. Идет один, а мне запрещает и, чтобы не ослушался, запирает.
– Как бы ты не увидел там что-нибудь скверное.
Это он бросает, прежде чем уйти. В окно я вижу: по обыкновению сутулит плечи, упрямо склоняет голову. Он уже слышит чужой барабанный бой. И не находит себе места.
…Я быстро перестаю крушить покои: кончаются силы, даже окно овеяно магией, не разбить, не сбежать. Я стискиваю зубы, чтобы не орать проклятья; какое-то время беспорядочно мечусь и в конце концов покоряюсь. Сбрасываю одежду, вынимаю из светильников тлеющие цветы, ложусь в постель. Лучше спать и не думать о манящих огнях, не представлять, как отец будет сидеть рядом с Мэчитехьо и задавать глупые вопросы. «Почему вы не верите в Звезды?» «Чем вождь отличен от светоча?» «Неужели вы вправду вольны во всем?». Мэчитехьо будет улыбаться и отвечать, как отвечает каждому, но сколько тоски в его глазах. Он и его народ просто хотят жить! Хотят устроиться под нашим кровом, разве непонятно? Зачем, зачем отец, да и многие жители Форта, так часто напоминают им, что они чужие?!
Так я думаю. На сердце моем обида. Обида, но не тревога.
Ночью меня начинает лихорадить, жар жжет все тело. Попытавшись выйти, я понимаю: двери открыты, магия ушла. Я зову слуг, но они как сгинули, зову отца, доковыляв до его покоев, но встречаю тишину. Тогда я злюсь. Снова. Меня бросили, бросили все, отец до сих пор веселится с изгнанниками. Я пинаю его дверь. Падаю. Едва встав, возвращаюсь к себе, запираюсь и опять ложусь. Мне очень плохо. Хуже и хуже, но больше я рта не разомкну, пока не умру. В чем ценность моей жизни, раз со мной можно поступать вот так? Жар лишает разума, оставляет только злость. Злость сочится слезами из глаз, но я засыпаю. Конечно, я не догадываюсь ни посмотреть в зеркало, ни задаться вопросом, кто снял магию, если нет отца. А ведь это бы многое объяснило.
Мне так же плохо утром, ― когда двое «звериных», отцовская стража, вышибают дверь. Так же плохо, когда они пытаются что-то объяснить, а я заставляю замолчать яростным, странно хриплым криком. Так же плохо, когда воины прячут глаза, точно боятся на меня смотреть, и я слышу: «Идем с нами, светоч». Я подчиняюсь. Что-то зовет.
Собравшись, я куда-то бреду за моими сопровождающими. Болит голова, немеют ноги, не отпускает ощущение: из меня выпили почти все соки, а оставшиеся нагревают на медленном огне.
– Я болен. Мне нужен целитель… ― шепчу, остановившись, чтобы перевести дух.
Стражи ― один из рода Кролика, второй из рода Аспида ― переглядываются. На меня они по-прежнему не смотрят.
– Не нужен, юный светоч. Не нужен, так сказал жрец.
– Откуда…
