– Взаимно рад. Как находите наши места? Они вам ранее не были знакомы?
– Не были, но мне они нравятся. И люди душевные. Добрые. Необыкновенные…
Ненадолго он отворачивается, мечтательно выискивает Джейн, но ее скрыла отхлынувшая, потерявшая интерес к запоздалому гостю толпа. Мужчины и женщины, разбившись на группки, болтают и пьют, кто-то удалился проветриться в сад. Музыканты деловито настраивают инструменты. Возле Винсента остались только Андерсены, наше семейство и пара праздных слушателей вроде мистера Нортона и престарелой тетки Сэдрика Смарта. Сэм смотрит на Редфолла, но тот больше не обращает на него внимания. Пытливый взгляд, оттененный угольно-черными ресницами, устремлен на Андерсена-старшего.
– Скромное знание человеческой природы заставляет кое-что предположить. Позволите?
Тот, вздрогнув, неловко улыбается, стряхивает невидимую пылинку с рукава и кивает:
– Вне всякого сомнения. Интересно, о чем вы.
– О… ― Винсент слегка склоняет голову, ― любопытстве. У вас есть вопрос. Я слышал его уже столько раз, что, вопреки вашим ожидаемым опасениям, привык. Спрашивайте смело: незаданные вопросы сгнивают на кончике языка или, хуже того, пускают дурные корни в сердце.
Все-таки, как бы вежлив Винсент ни был, как бы гладко ни звучала его речь, нельзя забывать, кто он. Отталкивающий образ возникает перед глазами, я вспоминаю все свои замолчанные, гниющие вопросы. С приездом Андерсенов их стало только больше, они невыносимы. Страшнейший ― «Почему Джейн, а не я?..». Я отвожу взор и слышу возглас Джерома Андерсена:
– Ваша проницательность опасна! И мне вправду обещали рассказ о вас, а именно о том, как это, ― отец Сэма не указывает пальцем, а лишь кивает на значок шерифа, ― оказалось на вашей груди. Не люблю вынюхивать, особенно в делах семейных, но…
– Но лучше, ― смиренно перебивает Редфолл, ― вам услышать это от меня, чем от кого-то в искаженном виде. Ведь вы гость. ― Он заводит за ухо гладкую прядь. ― А гостям не отказывают в прихотях, по крайней мере, пока они не нарушают границ дозволенного.
– А если нарушат, можно и скальп снять? ― Андерсен издает нервный смешок. ― Прямо заживо? Я слышал, их не только с покойников сдирают.
Отец фыркает: он-то выспросил все о скальпах еще на заре сближения с Винсентом. Редфолл выразительно приподнимает густые брови, но кивает ньюйоркцу так, точно речь зашла об очевидных и скучных вещах.
– Сдирают, верно. Но мое племя всегда предпочитало другие расправы. Скальпирование было в ходу у наших соседей, мы же…
– Что?.. ― Андерсен с опаской приглаживает свои довольно пышные волосы.
Редфолл отвечает джентльменской улыбкой и допивает пунш.
– Мы метки в стрельбе. Чтобы убить человека, нам не нужно обдирать его, по крайней мере, я такого не припомню. Впрочем, я забыл многое.
…Но не все. Глаза прирученного хищника, научившегося вести себя и под сводами церкви, и в бальной зале, и в салуне, выдают это тяжелым блеском. Блеск, подобный плещущейся бездне, устрашает многих в Оровилле, страшил даже в день, когда полуголого ребенка ― последнего в племени ― выманивали из леса. Бездны тогда не испугался один-единственный человек. Позже бездна ответила ему любовью, горечь которой до сих пор не может смягчиться.
…Я помню Дональда Редфолла ― Старика. Стариком его прозвали задолго до того, как ему минуло пятьдесят, и вовсе не из-за ранней седины или привычки сутулить могучие плечи. Шериф Редфолл не просто поддерживал порядок. Он обладал разительным чутьем, что помогало ему отбирать рейнджеров себе под стать, и живым умом: если вмешивался в перестрелку и бросал распаленным горожанам пару фраз, конфликт нередко разрешался бескровно. Старика боялись за крутой нрав, но уважали за доброту и твердость. Отец гордился дружбой с шерифом, даже пытался просватать за него кузину, нашу с Джейн тетку из Сакраменто. Безуспешно: семью Старик не заводил, отговариваясь нежеланием подвергать кого-либо риску, ведь, как известно, за честность законника платит не он, а те, кто ему дорог. А потом пропали краснокожие Двух Озер и появился Винсент ― еще не Винсент.
Даже выйдя с Дональдом Редфоллом из леса, маленький индеец шарахался от каждой тени и скалился на рейнджеров. Шериф забрал его в участок, а напарников отрядил искать следы нападения на племя: он еще придерживался версии о расправе. Когда под вечер мужчины вернулись, мальчик не проявил прежнего беспокойства. Он уже бормотал на своем языке, ел и с интересом изучал окружающие предметы ― книги, чернильницы, патроны. Вопреки советам Старик не отправил мальчика в ближайший миссионерский приют, а временно оставил у себя.
Через пару дней краснокожий согласился надеть рубашку и штаны, в каких ходили белые дети, еще через день ― впервые сам заговорил с шерифом. Это не был разговор в полном смысле: мальчик рисовал палкой на земле, жестикулировал и сбивался с родного наречия на обрывки услышанных и смутно понятых английских фраз. Тем не менее Редфолл догадался: это попытка что-то объяснить про сородичей. Постепенно у Старика сложилась некая картинка ― туманная, подбавляющая страху, но все же.
Выживший мальчик был, на языке яна, «сидящим у подножья»
7. Отец, не найдя в младенце сходства с собой, взял другую жену, а прежнюю выгнал. И хотя не все соплеменники разделили подозрения, женщина вынуждена была подчиниться и принять позор. Подрастающего ребенка сторонились; может, в конечном счете это его и спасло. Спасло от… чего?
Мальчик сказал Редфоллу, что в день перед той ночью ― ночью исчезновения, ― соплеменники волновались, ссорились. Необычно: большинство отличалось нравом, сходным с водами Двух Озер, даже конфликты вроде того, где мать обвинили в блуде, решали бескровно, в то время как у иных соседей незаконнорожденных душили в колыбелях. Так или иначе, мальчик заметил: что-то происходит. Мать подтвердила опасения, неожиданно велев провести ночь вне селения. Она отправила его к Сросшимся соснам, тем самым, куда Джейн водила Андерсена. Там мальчик и ночевал, дрожа от страха, не связан ли приказ матери с опасением, что его все же лишат жизни? Но никто не пришел за его кровью. Ночь была теплая, ласковая, мирная.
Сросшиеся сосны далеко, выше и восточнее селения, но мальчику казалось, он слышал голоса и видел пламя. Пару раз, просыпаясь, он замечал, как деревья в низине окутываются цветным дымом: шаман, наверное, жег травы, просил у духов какие-то ответы. Закралась даже обида: может, у племени праздник, куда не дозволено являться wa‘t‘a’urisi? Но мальчик послушался матери: остался в убежище до рассвета.
Когда утром он вернулся, все выглядело заброшенным: поросло мхом и кустарником, покрылось прелой листвой. Будто тут никто не был давно, будто одна ночевка обернулась многолетним странствием неизвестно где. Жилища не сожгли, камни не обагрились, исчезли некоторые вещи. Племя ушло? Как бы оно сделало это незаметно? Ведь сон маленького изгоя был чутким. И мальчик нашел объяснение: духи, за что-то прогневавшись, стерли племя с лица земли, пощадили его одного. Охваченный тоскливым ужасом, он спрятался в руинах, пока его не нашли.
