– Там мы готовимся и держим реквизит! ― раздается в спину, и, судя по грузному топоту, капитан-директор следует за мной. ― Да вы проходите, не стесняйтесь.
Двери помещений открыты. Тихо, отовсюду льется свет. Пахнет воском, духами, тальком и сандалом; запах животных тоже ощущается, но смутно. В одной комнате сверкает предсказательный шар; в другой ― от пола до потолка стеклянный террариум, где спят питоны. Третья заставлена инструментами и завалена нотами, там же громоздится пестро раскрашенная пушка. Из четвертой прямо мне под ноги с визгом выбегает белый пудель и мчится прочь.
– Не слишком-то вы доискиваетесь, ― слегка пнув собачку для ускорения, комментирует мои передвижения мистер Бранденберг. ― Что, не будете переворачивать все вверх дном?
– Опыт показывает, ― я не отрываюсь от созерцания гримерной, где вдоль стен висят нескончаемые платья, ― что, как правило, нелегальные грузы, как живые, так и не очень, прячут в трюме. Если они есть, мистер Линдон их найдет. У него на подобное нюх.
Капитан-директор походит ближе.
– Хм. Не страшно в свое время было укрывать беглого? У него клеймо прямо на ладони. Или взяли позже? По виду не похоже, что гнул спину на плантации, скорее сбежал юнцом…
Юнцом. Едва попробовав плеть. Так он рассказал в день, когда мы нашли его на досматриваемом корабле и приютили. Так я понял: иногда гордость ― не качество, которое ты в себе воспитываешь, а часть тебя, естественная как хребет.
Я разворачиваюсь. Бранденберг дружелюбно улыбается, то ли не видя в вопросах ничего предосудительного, то ли делая вид. Вдруг задумываюсь: как этот человек, чье состояние, по его собственным словам, «лопнуло» в войну, относится к победе Севера? Одергиваю себя. Неважно. Ясно одно: объяснения придется дать, чтобы пресечь все дальнейшие расспросы без дела.
– Это выбор отца, который я поддержал. Он был шерифом. И это не нам должно было быть страшно, а тем, кто впоследствии проиграл войну.
– Янки-и… ― тянет мой собеседник. ― «До мозга костей», так ваш приятель сказал? Видимо, это относится не только к мэру?
– Ко многим, ― сухо киваю я. ― Учитывайте это.
Замолкаю, но не отворачиваюсь. Спустя секунд пять напряженной тишины капитан-директор в комичном ужасе задирает руки, будто я нацелил на него оружие.
– Ну что вы так? У меня здесь нет рабов, полный корабль свободных людей! И если хотите знать, в войну я, конечно, продавал хлопок нашим-вашим, но ни разу никого не ударил плетью, пока мне даже было кого бить!
– Рад за вас.
Этот человек ― яркий образец того, почему большинство моих соплеменников не любили белых: болтлив, бестактен и, пусть безобиден, но бестолков. У меня нет желания грубить ему и углубляться в политику, так что я сухо прошу:
– Проведите меня дальше. Полагаю, внизу вы держите обслугу. И затем к животным. Надеюсь, мои люди к тому времени тоже закончат.
Капитан-директор, видно, решив, что разозлил меня, покладисто кивает и перестает наконец безостановочно трещать. Мы проходим жилые помещения, где меня знакомят с корабельным поваром, уборщиками, костюмерами и прочими «низами» цирка. Каюты тесные, уступают даже оровиллским камерам, и тут проблематично что-либо спрятать. Иногда я все же проверяю койки или постукиваю по стенам, но чувствую себя дураком, особенно под сонными любопытствующими взглядами. Девушка в последней каюте подмигивает, когда я к ней заглядываю. Все стены у нее увешаны цветными эскизами.
– Софи, принцесса афишек и декораций, ― представляет ее Бранденберг.
Софи невзначай ерзает на постели, демонстрируя мне коленки под коротким платьем, а потом игриво прикусывает кончик пера, которым прежде водила по бумаге. Я не задерживаюсь с ней долго, и мы прикрываем дверь.
Зверинец в хвосте судна тоже не вызывает интереса. Койоты и рыси сидят в клетках куда более уютных и просторных, чем каюты обслуги; животные успокоились после выстрела и перестали рычать. Мне тоскливо. Ненавижу запертых зверей. Тем более ненавижу потому, что, пожив так пару лет, «цирковые» забывают свободу, сродняются с людьми. У этих хищников ― некогда величественно-диких ― ныне вид довольных бездельников. Большинство спит, кто-то вяло вылизывается или чешется, лишь одна рысь бродит вдоль прутьев и разглядывает нас. Поступи мягких лап совсем не слышно.
Подойдя и наклонившись, пристально смотрю на нее в ответ. Молодая, рыжеватая, она зевает во всю пасть, и глаза вспыхивают отблеском солнца. Рысь останавливается. Я усмехаюсь.
– Не делайте так, сэр, ― предупреждает мой спутник. ― Не злите их. Когда человек глядит зверю в глаза, не вызов ли это?
Не оборачиваюсь.
– Это не вызов, мистер Бранденберг. Это разговор.
Под полный ужаса возглас капитана-директора я тянусь сквозь прутья, и рысь сама трется о мои пальцы, потом лижет их. Я выпрямляюсь, меня опять бесцеремонно хватают под локоть и, как ребенка, оттаскивают от клетки. Не могу не отметить немалой силы мистера Бранденберга, как и металлических нот в его голосе:
– Так. Вы дитя природы, хозяин города и джентльмен, чудесно, сэр. Но если вы пострадаете, ваши друзья спустят с меня шкуру, а я намерен походить в ней еще пару десятков лет. Так что давайте-ка посмотрим или обговорим что-то еще, если вам…
– В обслуге много девушек, мистер Бранденберг. ― Высвобождаюсь, выпрямляюсь и первым следую с хвоста прочь. ― Наверняка немало и артисток. Стоите вы в предместье, и если точно не хотите в порт, присматривайте за труппой. Убийство произошло в здешних лесах.
Капитан-директор не поводит и бровью, лишь кивает, а потом, кашлянув, уточняет:
– Послушайте. Не мне, конечно, давать советы, но так ли это серьезно? Вне сомнения, мне жаль покойную, но почему вы нагнетаете? Девушки умирают по разным причинам, особенно в маленьких городках, да хоть от скуки. Не сама ли она наложила на себя руки?
– Речь о нескольких ножевых ранах. И едва ли у нее было время скучать.
– И все же, ― напирает он. ― Вы считаете, это не случайно? Я вас умоляю: наверняка грабитель, пьяница…
– Я ничего пока не считаю. ― Поджимаю губы. ― Но я предпочитаю превентивные меры запоздалым; этот закон я также унаследовал от отца. Приемного белого отца, дабы освободить вас от домыслов, будто у нас тут всем заправляет мой народ. Полагаю, больше вы мне…
Осекаюсь, вскидываюсь. Боковым зрением я только что уловил мимолетное движение наверху, над палубами, в венчающей судно башенке. Там кто-то ходит и, вероятно, наблюдает за нами. Слова «…не нужны» не срываются с языка. Я опять смотрю на мистера Бранденберга.
– Вы сказали, что это облегченная декоративная конструкция. Так она все-таки жилая?
Капитан-директор досадливо морщится, но, встретив мой красноречивый взгляд, после промедления кивает и даже усмехается.
