Было жаль расставаться под Петерсбергом, но Райз уже тогда собрался странствовать. Моя же дорога лежала в Калифорнию, на задворках которой предстояло встретиться с частями Колонны
28. Служить там, поддерживая на границах порядок, остались многие оровиллцы, и вернуться в город с ними, на транспортных судах, было удобно. Дома я утонул в привычных делах, с Амбером сталкивался лишь несколько раз ― в поездках в большие города, по чистейшей случайности. Мы переписывались, но и это проблематично с местной-то почтой…
И теперь он здесь, пишет мне в обычном своем духе. Это немного ободряет, ведь еще накануне мне казалось, будто тучи над городом сгустились совершенно беспросветные; беспросветные, несмотря на выглядывающее солнце. Думаю, я даже не удержусь и поговорю с Райзом о произошедшем: мне нужен взгляд со стороны, а если не взгляд, то хотя бы ободрение. Неспасенная жизнь камнем лежит на моей совести, пусть шанса спасти ее не было.
С течением дней трагедия Бернфилдов не блекнет, а наоборот терзает сильнее. Мне все время вспоминаются затуманенные глаза Джейн и то, с какой горькой жалостью она наблюдала за моими тщетными попытками облегчить ей страдания. Когда мы на пару минут остались наедине, бедная девушка взяла меня за руку и шепнула:
– Не переживайте, не тратьте сил. Мне не выжить.
Я стал утешать ее и уверять в обратном, так, как утешал и уверял погибающих мужчин в годы войны. Но в отличие от тех мужчин она слушала пустую ложь с улыбкой вместо проклятий, а потом погладила мое запястье большим пальцем.
– Мне одно жаль, доктор… Он меня не дождется.
Я понял: речь о Сэме Андерсене, молодом человеке, с которым Бернфилды познакомились, в то время как я уезжал по делам в Сакраменто. Я сказал:
– На все Божья воля, но как бы я хотел ей воспротивиться.
У Джейн на глазах заблестели слезы.
– Он так далеко… почему так далеко?
– Далеко ли? ― тщетно предпринял новую попытку утешения я. ― Мы можем еще послать за ним в поместье. Насколько я знаю, Андерсены живут…
– Андерсены?.. ― Во взгляде отразилось страдание. ― Андерсены… нет… мне не нужны Андерсены. Только не они.
У нее явно начинался бред. Вскоре вернулись родители Джейн и Эмма, и минуты пустой борьбы превратились в минуты ожидания пастора. Все было предрешено. Даже сумей мы вовремя, не усугубив ранений, доставить Джейн в город побольше, ей бы не помогли. Мы и так приложили все силы. Но те фразы… «Он так далеко… Только не Андерсены…»
Еще кое-что не дает мне покоя: при осмотре тела, желая развеять нехорошее подозрение, я обнаружил деликатную деталь. Деталь эТамогла бы повредить мисс Бернфилд при замужестве и вызвать пересуды, впрочем, возможно, зная скороспелость нынешней молодежи, супруг бы не придал подобному значения. И все же это кажется мне странным. Странным, зная, как воспитывали дочерей Генри и Селестина. Но тайна останется со мной. Едва ли она поможет следствию. На вопрос, была ли Джейн изнасилована, я уже твердо ответил Редфоллу: «Нет» и поручусь за слова. В остальном же этой девочке… женщине… лучше уйти чистой от домыслов. О ее гибели и так слишком много болтают.
Пусть спит с миром. Больше ее никто не тронет.
***
Бреясь и подравнивая усы, я стараюсь уйти мыслями от бедной Джейн. Лучше вернуться к Амберу: по крайней мере, за его яркой, буквально искрящейся личностью не скрыто никаких трагедий, кроме частичной потери памяти. Его нынешний псевдоним ― Великий ― говорит о том, что дела идут в гору. Даже удивительно, что приятеля занесло в такое захолустье, как Оровилл. Пожалуй, стоит этим воспользоваться. Я не позволяю себе таких фраз в письмах, считая их более уместными вживую, но… мне тоже его не хватало.
Закрыв глаза, вижу его дисгармоничное лицо. Вижу непринужденный жест, каким он извлекает карту из рукава, или как, обмотанный цепями, погружается в ящик, откуда спустя пять минут немыслимым образом выберется, ― довольный, сияющий. Вижу рыжие волосы, которые ротный командир требовал остричь, но потом сдался, убедившись, что его попросту не слышат. И вижу то, что почти всегда скрывает сценический грим.
Шрам-полумесяц. Продолжение того, что тянется через мое лицо.
Мы разделили одну войну и разошлись разными дорогами ― как и многие в те страшные годы. Но, наверное, не все хранят на лице общий след этой войны.
Луизиана, весна 1862 года
– Возможно, все бы обошлось, доктор, занимайся вы лишь своим делом.
У человека, стоящего надо мной, капральские нашивки на обтрепанной ― явно с чужого плеча ― серой форме. Взгляд уже переметнулся со входа в госпиталь обратно на меня и мой подрагивающий револьвер. Барабан опустел, я отлично это знаю. Южанин тоже.
– Что не стреляете? ― звучит почти участливо. ― Могли бы оставить мне пару пуль…
Он не спешит снова атаковать, лениво поигрывает клинком. Патроны у него тоже кончились, винтовки нет вообще, но я уже заметил: конфедератам даже больше нравится убивать холодным оружием. Среди них много людей испанской, итальянской, французской крови. Крови тех, кто и в Европе обожал при случае и без хвататься за нож.
– Не делайте этого. Это бесчестно… ― Все, что удается произнести: горло сухое.
Лагерь горит, и ветер разносит едкий дым. На походный госпиталь пламя пока не перекинулось. Того, кто разглядывает меня, постепенно подходя, это не устраивает. Едва меня убив, он это исправит.
– Бесчестно? Забавно.
Забавна для него, скорее всего, моя безоружность, а также то, что я не могу подняться: нога подвернута, боль разливается от левой ступни. Но наиболее забавно, что я о чем-то прошу этого южанина, в то время как рядом лежат два его товарища, убитых мной же.
Вокруг сражаются, но все слишком далеко, к тому же, вероятно, не различают меня за удушливым смогом. Приглядываюсь: пламя уже видно, а две банки с горючей смесью валяются близ тех, кто их принес, и достаточно пары искр, чтобы…
– Бесчестна вся эта война, ― зло бросает южанин. ― Неужели вы, вчерашняя тыловая крыса, этого не понимаете?
Удар клинка ― вроде бы легкий, по руке ― заставляет выронить револьвер в траву. Но я не опускаю голову, даже когда чужое оружие замирает против моих глаз.
– Бесчестно ― убивать тех, кто не может ходить, не то что драться. ― Кидаю взгляд назад. Тяжелораненых никто и не пытался вынести: поначалу надеялись, что атака быстро захлебнется, теперь ― не захлебнуться бы самим в обороне…
Южанин смотрит не с гневом ― с отвращением. Как на прогнившую колоду, мешающую пройти, хотя объективно я не могу помешать: сабельный удар этого человека настигнет меня, прежде чем я бы, например, добрался до оружия его мертвых товарищей. Я взываю к гуманности не в надежде действительно дозваться, а с расчетом, что кто-то придет на помощь.
