Светоча нет. Я будто не слышала его вечность, хотя с последнего зова прошло лишь несколько дней. Он опять среди Звезд… и еще он обманул меня. Теперь я знаю, он меня обманул, сказав, что попытается простить. Это невозможно. Я сама не могу себя простить.
Я подношу свирель к губам и играю короткую трель. Крошечные колибри, беспокойно кружащие над головой, взмывают выше и выстраиваются в ряд. Я играю снова, ― и они летят друг за другом по кругу, словно в танце. Они слушаются музыки, так же, как почти все неразумные и полуразумные существа. Меня зовут змеиной жрицей, но я зачаровываю не только змей. Просто еще недавно это было неважным, и я верила, что таковым останется.
« ― Что ты делала там? Что? С ним?..
Только улыбка. Светлая. Бесстыдная.
– Прости, милая, я не могу сказать. Рано».
Жанна. Ее лицо и голос, лицо и голос. Низкая незнакомая трава под ногами, узкая тропка, а впереди ― чужие дома. Я слышу и вижу это непрестанно, слышу и вижу, и не могу прогнать. Это грызет меня день за днем, ночь за ночью. Все говорят: «Кьори больна», «Кьори тоскует», «Кьори тревожится о светоче». А Цьяши говорит:
«Кьори дуреха». Но никто не прав. Никто.
…В последнюю встречу со светочем я не смогла больше таиться, я призналась. Я лежала у изножья Саркофага и беспрестанно повторяла: «Я не хотела!». Я взывала не только к Эйришу, но и к ней, и ни он, ни она не отвечали: она ― потому что мертва, он ― потому что мои слова были для него сродни удару ножом. Еще одному удару ножом.
« ―Что же ты натворила, Кьори?».
Что же я…
– Эй! Жрица! Спишь?
Голос рушится с неба. Колибри вспархивают и, пища, разлетаются. Я… я не меньше, чем они, боюсь того, кто несется навстречу, раскинув крылья. Ойво Сокрушающий Бури, Ойво из рода Орла вот-вот вопьется в меня. Я втягиваю в плечи голову, прижимаю флейту к груди: только бы не уронить, опять не сломать. Он приземляется поблизости. Складывает крылья, прячет руки в карманы драных штанов. Серебристые глаза обводят меня, а я, поглядывая снизу вверх и все еще не распрямляясь, гадаю, что выражает его лицо. Он в хорошем настроении? Зол?
Это трудно понять, если с тобой заговаривает птица.
– Не слышу ответа. ― Он, кажется, улыбается, но мне не нравится это скользкое подобие улыбки. В мире зверей орлы едят змей. Я никогда об этом не забываю.
– Не сплю, ― выдавливаю, разглядывая его босые ноги. Под кривыми когтями то ли грязь, то ли кровь. ― Здравствуй, Ойво. Могу я помочь? Меня ищут?
– Нет, ― лениво бросает он. ― Летел, приметил тебя, решил поболтать. А что… ― рукой, тоже когтистой, он берет меня за подбородок, заставляя поднять взгляд, ― ты делаешь тут одна, малышка? Лес опасен, легко заблудиться, а ты такая драгоценность…
В слове «драгоценность» ― брезгливая насмешка. Ойво, как многие, кому покорно небо, не понимает, зачем нужна жрица. Если в Лощину можно долететь, к чему ходить? И не проще ли разгонять змей, каждый раз убивая пару дюжин, чем оберегать меня? И пусть они от этого множатся, их ведь можно убить снова! Сокрушающему Бури вообще не нравится, когда кого-то из «зелени» считают не менее нужным движению, чем его яростные храбрые «звери».
– Так где твои защитнички? ― тянет Ойво. ― Хотя бы маленькая бестия из рода Баобаба?
Он по-прежнему держит меня за подбородок, и я встряхиваюсь, чтобы высвободиться. Хочется потупиться, но наоборот смотрю прямее. Потираю кожу, хранящую болезненный след грязных мозолистых пальцев, и ровно отвечаю:
– Я пришла сама, Ойво. Мне не хотелось никого тревожить.
– И что ты искала? ― допытывается он. ― Разве позволено тебе так гулять?
– Мне позволено говорить со светочем. ― Я все не опускаю головы. ― И иногда я хожу к нему одна. Не беру воинов. Ведь никто не знает путь лучше меня.
– Но светоча нет. ― Ойво выразительно оглядывается. ― Нет Саркофага. Он не счел нужным снизойти до тебя сегодня? Не в духе?
Я зажмуриваюсь и прислоняюсь затылком к дереву. Ойво мучает меня, даже не понимая, насколько изощренно. Светоч больше ко мне не придет ― вот что стонет измученный рассудок. Я отныне не жрица, я ― предательница. Или…
« ― Ты все узнаешь. Позже.
– Когда позже? Когда экиланы найдут нас? Когда уничтожат светоча?
– Послушай. Ты ошибаешься. Я не выдавала ни его, ни вас.
– “Вас”? Ты же сбежала из дома, ты обещала…
– Нас. Нас, Кьори.
Трава чужого мира вся в росе; незнакомые деревья ― колючие, голубые, ― пахнут смолистой свежестью, ласково тянут лапы, приветствуя меня. Но я ничего не вижу. Я вся ― голос, нежный чужой голос, где искрит ослепительная сталь.
– Если ты пошла проводить меня, чтобы расспрашивать, то зря, Кьори. Я вернусь и все расскажу тогда, но не раньше. А пока любуйся нашей планетой в первый раз в жизни, а я полюбуюсь в последний. Не мешай.
Молчание. Улыбка. Светлая. Бесстыдная. Кому ты улыбаешься, Жанна?»
Ее лицо. Нежное утреннее небо. Капли золотой смолы на древесной коре. Стучит в висках, и я сжимаю их, кусаю губы. Ойво хмыкает.
– Я шучу. Неужели обиделась?
– Он не приходит по моему зову. ― Сглатываю горечь. ― Он зовет сам. Я лишь надеялась, вдруг удастся с ним встретиться. Не удалось. Теперь отдыхаю перед дорогой обратно.
Он вдруг оживляется, подмигивает, тянется ко мне опять.
– Давай отнесу? Люблю таскать хрупкие маленькие драгоценности…
Я вспоминаю, что делает Цьяши в подобных случаях, и бью по покрытой короткими перьями руке. Мысленно я дрожу в ожидании ответного удара, а вслух твердо отрезаю:
– Дойду сама. Спасибо.
– Злая малышка. ― Он хмыкает снова и потирает руку. ― Зря отказываешься. Ты выглядишь больной и дохлой. Впрочем такое сейчас все наше движение…
– Что ты имеешь в виду?
Ойво отступает, разворачивается и делает несколько ленивых шагов по мху. Разводит мускулистые руки, поднимает их, потягивается, будто только проснулся, и привстает на носки. Не меняя положения, наконец небрежно изрекает:
– Сама посмотри. Вайю Самодовольный Трус прав, как бы я к нему ни относился: это уже не война. Нам не хватает ни сил, ни мужества. Может, все пошло бы лучше… ― он оборачивается, ― будь у нас хороший лидер. Харизатичный лидер ― так говорит Жанна. Да, точно, ха-ри-за-тич-ный, что бы это ни значило. Она вообще знает столько умных словечек…
Знала. Знала, Ойво.
« ― В следующий раз ты вернешься добить нас?
