Винсент кивает.
– Пока я послал за его отцом. Буду обсуждать случившееся, расспрошу об этих приступах беспамятства. Черт… ― он в который раз трет лоб, ― надо ведь поговорить и с Генри Бернфилдом. Боюсь его реакции, скоро до него дойдут слухи. Бедная Селестина…
А если пресечь слухи о пойманном убийце другими, об одержимости, ― начнется Салем. Что лучше прямо сейчас?.. Побольше трезвых голов, вот что. И я обеспечу хотя бы парочку.
– С ними могу поговорить я. Все-таки они мои прихожане, и лучше им узнать все от меня.
И девчонка. Девчонка тоже может быть там. Может, она и не важна, может, все, что я заподозрил, такая же глупость, как речи парня о дьяволе, но все же…
Винс недоверчиво и благодарно вглядывается в мое лицо.
– У тебя достаточно своих дел.
– Хм. Боюсь, если я не помогу тебе, дел только прибавится. Отпевание агнцев, усмирение разъяренной паствы, побиение грешников каменьями… в общем, по мелочи.
У меня получается улыбнуться, у него тоже.
– Спасибо. Знаешь… в сравнении со всем этим услышанное мной вчера, ― будто оружейную лавку Глухого Билла ограбила крылатая тварь с птичьей головой, ― кажется образцом здравых показаний. Я даже мог бы это расследовать.
– А это показания самого Глухого Билла? Он же заливает за ворот.
– У нас много кто за него заливает в последнее время…
– Значит, и тварей скоро будет видеть каждый третий. Пора привыкать.
Винс глухо смеется, качая головой, но тут же прижимает палец к губам.
– Ладно. Хватит. Пошли отсюда, тебе надо еще по-тихому убраться прочь.
Прежде чем мы покидаем тюрьму, я оборачиваюсь. Сэм Андерсен продолжает спать, но лицо его искажено страданием, сжаты кулаки. Чьими глазами он видит сейчас сны? И какие?
2
Путь Франкенштейна
[Белая Сойка]
Вождь склоняется над очередным воином. Губы едва шевелятся, я не слышу заклинания, но раненого окутывает желтый дым. Постепенно юноша, ― кажется, Острое Перо ― перестает метаться, обмякает на постели, и вот уже молодая целительница Тонкое Деревце торопится со свежей повязкой. Мэчитехьо, сухо кивнув, уступает путь, следует дальше: ему осталось исцелить всего троих. Сознание мутится. Я перестаю наблюдать за Вождем, отворачиваюсь к окну и вижу очередной мелькнувший в воздухе силуэт. Воин, которого я не узнаю издалека, скрывается за башней. Их ― тайных дозорных ― теперь много над Фортом.
Это новый виток войны: недавно, явившись по небу с помощью наших зачарованных перьев, повстанцы открыли стрельбу на улицах. Затем они напали, когда Исполины сдвигали границу Форта на очередные три десятка шагов; под выстрелы попали советники, жрецы и сам Вождь. Наконец, сегодня атаковали замок. Двое «звериных» в первый раз, шестеро во второй, ныне ввосьмером ― все они палили из оружия, увековеченного в преданиях, из дымных трубок. Нам пришлось убедиться: кусочки металла вгрызаются больнее хищных зубов, вспарывают плоть, дробят кости. Такие увечья тяжело лечить даже Вождю. Откуда у дикарей это оружие? Я уже не раз слышал: «от Жанны, коварной Жанны». Но я теперь знаю о Жанне правду, и правда холодит кровь. Нет… те, кто прячется в лесах, сами открыли какие-то двери. И грядет беда.
Сегодняшний штурм мы ― превосходящий отряд! ― отбили только благодаря тому, что Злое Сердце призвал бурю. Повстанцев обожгло молниями и унесло диким ветром, а одного, какого-то молодого ягуара, вовсе расшибло о замковую башню. Вождь велел взять тело в замок, вместо того чтобы сразу сжечь, как подобает поступать с врагами, умершими до казни. По поводу трупа Мэчитехьо отдал некие распоряжения одному из жрецов, и распоряжения эти чем-то обеспокоили старика. Я терзаюсь догадками, особенно в свете недавнего. Раз за разом пальцы сжимают рукоять подаренного ножа, раз за разом хочу раскрутить ее в поисках тайны. Что происходит с Вождем? Что ждет нас?..
– Остался ты, идем. Лучше воинам не слышать криков, ты должен подавать им пример.
Вождь с осторожностью касается моего плеча, и мы встречаемся глазами.
– Я не стану кричать.
– Ты слышал, что здесь происходило. Тебе тоже не отделаться лечащей магией.
– Я ― не они. Я выдержу все молча.
И меня не пугают металлические щипцы, которые Тонкое Деревце прямо сейчас бережно промывает в кипятке и оборачивает бамбуковым полотном, прежде чем с почтением подать Вождю. Я предпочитаю к ним пока не приглядываться.
– Идем, ― повторяет Мэчитехьо. ― Я тобой займусь, пока ты еще держишься на ногах, и пока на них держусь я сам.
Ранение не такое, чтобы я пренебрег собственными людьми и поставил себя вперед, требуя помощи. Но сейчас острая боль дает о себе знать сильнее, и я подчиняюсь почти с радостью. Пуля, засевшая выше локтя, пульсирует, прорастает раскаленным ядовитым семенем. Вместе с дурными мыслями это невыносимо. Усугубляя мою тревогу, Вождь понижает голос:
– Им нужен покой. А нам ― поговорить без посторонних.
Он идет прочь. Следуя за ним, я оборачиваюсь на воинов, меж которыми снует хрупкая целительница.
Я гадаю, сколько их окажется здесь или будет похоронено в следующий раз.
***
Мы покидаем больничную башню, чтобы вернуться туда, где я был не так давно, ― в покои Вождя. Заперты все двери, бесконечна череда ключей и пауков, в которых эти ключи превращаются. Комнаты ― темные, пустые, нетопленые, все, кроме одной.
Там снова горит очаг, небо глядит в окна, громоздится незнакомая утварь. Сейчас, придя во второй раз, я рассматриваю и шкафы, где тянутся корешки книг, и резную кровать, над которой зеленый узорчатый полог, и большое зеркало в чеканной раме. Зеркало?.. Я видел такое лишь на старых картинах. Вождь повелел разбить в Форте все зеркала, тогда же, когда сожгли столы и стулья. Суть нашего уклада ― простота: мы сидим ближе к земле, не загромождаем пространство вещами, не держим огромных кладовых, предпочитая запасаться ненадолго, зато чаще разным. И мы не ищем отражений, наши зеркала ― вода, клинки и чужие глаза. Мэчитехьо говорит, видеть себя лишний раз не нужно, важнее себя ощущать. Мэчитехьо говорит, так жили наши предки в лесу, когда тесные одноэтажные дома обивались корой и шкурами. Мэчитехьо говорит, это непреложно, как обязанности защищать слабых, растить потомство, почитать стариков и молиться духам; это ― наша суть. Для всех ― бесхитростный, но надежный кров в пустых башнях: кое-где даже целы старые трубы, подающие собранную в сезон Дождей воду. Для всех ― костры на улицах, сады на крышах и щедрые охотничьи угодья. Для всех ― святость традиций; о них напоминает и каждая комната замка самого Вождя.
Каждая, кроме этой.
Зеркало ― против покрытой алыми подтеками раковины. Пока Вождь, вернувшись в предыдущую комнату, ищет что-то в стенных нишах, я как завороженный плетусь к стеклу. Тяжело наваливаюсь на рукомойник, сильнее заливая все кровью, и смотрю на свое лицо ― серое, осунувшееся, облепленное влажными от пота волосами. Иным оно было, когда я видел его в последний раз, в глади Соленых озер. Давно я такой? Я выгляжу не многим лучше Вождя, только что появившегося рядом. Сверкают глазницы вороньего черепа в его зачесанных прядях.
