– Что, нравится тебе это стекло, Белая Сойка? Понимаешь теперь, почему их лучше бить?..
В голосе неприкрытая насмешка. Когтистые пальцы рвут мой и без того драный рукав, отлепляют присохшую ткань от окровавленной кожи, кидают лоскуты в раковину.
– Да. Но зачем оно тебе, вождь?..
– Чтобы не забывать.
– Себя?..
– И это тоже. Хотя здесь зеркала ― не лучший помощник.
– Кто знает, кроме меня, об этой… странной комнате?
– Из ныне живых? ― Вождь поворачивает кран, подставляет плетеный чан под струю. ― Никто. Она ― дань прошлому, которого у меня не было, и будущему, которое неизвестно. А сейчас помолчи немного, я хочу тишины.
Я молчу все время, что он греет воду на раскаленных камнях и промывает мне рану, освобождая от грязи, крови и обломков поврежденной кости. Мечусь взглядом по подушкам и тканям, по шкафам и книгам ― по всему, кроме одного предмета возле стены. Саркофаг все еще здесь. В комнате мы не вдвоем.
На столе, за который Вождь меня посадил и где велел расположить руку, тоже книга. Она не рукописная; раскрытые страницы умощены рядами черных насекомых. Я не разбираю ни одного символа, зато понимаю: насекомыми покрыты и корешки в шкафу. Это не древние сокровища Форта, это чужие книги, возможно, с Той Стороны. Кто принес их? Впрочем, догадаться теперь нетрудно.
Снова я бесплодно вглядываюсь в черные строчки.
– «Клянусь священной землей, на которой стою, тенями, витающими вокруг, моим глубоким горем; клянусь тобою, Ночь, и силами, которые тобой правят, что буду преследовать дьявола, виновника всех несчастий, пока либо он, либо я не погибнем в смертельной схватке. Души мертвых! И вы, духи мести! Помогите мне и направьте меня».
Мэчитехьо читает легко, уверенно и все это время толчет какие-то коренья в деревянной ступке. Ссыпает получившийся порошок в кубок, заливает туда же подогретое апельсиновое вино и подает зашипевший, вспенившийся напиток мне.
– Корни Стеклянной орхидеи облегчат боль, замедляют ток крови, но не навеют сна. Мне понадобится твой ясный рассудок. Пей.
Я подношу кубок к губам. Вождь уже освобождает щипцы из полотна.
– Что ты прочел мне?
В молчании он закрывает книгу и возвращает в шкаф; для меня она тут же теряется среди других. Напиток обжигает губы, сильно горчит, вино потеряло почти всю привычную сладость. Я выпиваю его побыстрее, морщась, едва не давясь.
– Шаманы бледнолицых облекают боль, любовь и надежду в слова, а потом в страницы. Словесная плоть не знает смерти; вечная, она восстает лишь тогда, когда нужна, чтобы врасти прямо в твое сердце. Такова суть книг: души, неотделимые от тел, тела, вмещающие сотни душ, и глубокие, цепкие корни. Такова и эта книга ― о воскрешении, верности и мести, любимая Жанной. Я читаю ей вслух. И она слышит.
По спине ― как в тот вечер ― бежит холод, добирается даже до вгрызшейся пули. Вождь безумен, ровно настолько, чтобы я не смел спорить, и настолько, чтобы все-таки посмотрел на Саркофаг. В комнате не пахнет тлением. Точно в каменной могиле никого нет или…
– Виктор Франкенштейн. ― Слова впиваются в рассудок вместе с притупленной болью. Вождь ищет пулю: пока проверяет положение пальцем, погрузив его в рану. ― Так зовут человека, чью историю рассказала одна из тех шаманов. Он бросил вызов мирозданию и создал чудовище, оживив мертвую плоть. Глупец. ― Вождь зло усмехается. ― Пустая дерзость. Он не искал пути, к падшему другу ли, к брату, к любимой, а всего-то тешил гордыню и любопытство, так свойственные бледнолицым. Стоит ли удивляться, что душа его монстра была калечной, не похожей на порождения Лиса и Койота? Что создание взбунтовалось против создателя и отомстило, лишив его всех, кого он любил? Я нашел пулю, терпи.
Вождь отстраняется, стирает кровь с пальцев, берет щипцы. Невольно я зажмуриваюсь, стоит им раздвинуть края широкой, намного больше металлического шарика, рваной раны.
– Никто, кроме богов, не может создать живое. ― Режущее вторжение металла в поврежденную плоть заставляет стиснуть зубы. ― И даровать душу. Но я гадаю… ― Тон меняется, прежние нити безумия вплетаются в размеренную речь, ― что помешало бледнолицему использовать открытую им силу, чтобы вернуть хотя бы нареченную? Он даже не пытался, Белая Сойка. А ведь едва ли боги противились бы его желанию исправить содеянное. ― Второй рукой Вождь крепко хватает мое здоровое плечо, потому что только что я неосознанно дернулся. ― Боги дают нам исправлять ошибки, именно поэтому они над нами, а не наоборот. А будь он счастлив и спокоен, рука об руку со своей женщиной… не проще ли ему было бы бороться со страшным творением? Сойтись в поединке, как подобает мужчине. Очиститься. И все вернуть на круги своя. Но книга закончилась иначе.
Он нависает надо мной, но глядит сквозь. В ране острый холод, теперь еще и скрежет. Звери сошлись. Металл грызет металл, отрывая от мяса. Горло скручивает тошнотой.
– Как она… закончилась? ― Шепот едва удается.
Только бы отвлечься от щипцов.
– Бледнолицый умер. Ничего не исправил. Но я не таков.
Плоть будто дерет зверь, и я срываюсь на вопль. Боль приходит в движение, расползается, крепнет, но вдруг истаивает с сухим стуком. На стол только что упал окровавленный, склизкий кусочек расплющившегося металла, ― ядовитое семя, принесшее столько страданий. Едва глянув, я запрокидываю голову, дышу глубже, силясь сдержать рвоту и невольные слезы.
– Молодец. ― Слышу одобрительное хмыканье. ― Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…
Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует дар, выделяющий его в племени. Он искусный целитель, но ворожба бесполезна в обеззараживании и не извлекает пулю ловчее умелых пальцев, ― зато ускоряет заживление того, что уже не может воспалиться и загнить. У Мэчитехьо много знаний и предметов с Той Стороны. Я и раньше догадывался, где он их взял, но, как и с книгами, лишь недавно догадки превратились в ответы. Щипцы старые; говорят, Вождь пользовался ими и в лесу, потому что уже тогда был не совсем тем, за кого себя выдавал. А вот многое другое появилось в Форте позже. Когда Жанна стала вести переговоры.
По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая, что я узрел недавно и что высится у стены. Бледнолицый с непроизносимым именем, по мнению Вождя, бросил вызов мирозданию и навлек кару. Что тогда творит он сам? Но я не стану взывать к Его рассудку, в какую бы тьму Он ни погружался. Я не пойду против Него. Я пойду рядом.
