Ты не знала ― и никто не знал, почему же я так ненавижу белых. Ты не знала ― и никто, кроме, наверное, Рыси с Малой Горы, не понимал, сколько горечи в моей ненависти. Ты не знала ― и сам я не сразу признался себе в том, как влек меня, еще молодого шамана, обреченного вечно служить племени, мир за пределами селения. Странные дома: высокие, стройные, порой выкрашенные в поразительные цвета. Странные облики: белые все были не похожи одеждой, носили разные уборы, могли как отпустить, так и остричь волосы. Странные развлечения: танцевать парами, разыгрывать на сценах истории, петь, не только когда молишься, но порой и просто так. Казалось, белые ничего себе не запрещают, но несмотря на это их город жил, рос, дети были здоровыми, счастливыми и смелыми. Наше же племя утопало в запретах. Вцеплялось в традиции. Боялось знаний. Мне немало стоило добиться от вождя даже дозволения пользоваться медицинской утварью, выменянной и купленной. Он говорил: «Ты так силен, юный шаман, зачем тебе это?». Я, видя, как загнивают даже исцеленные колдовством увечья, отвечал: «Силы духов недостаточно, нужен смертный ум». Впрочем… многие братья и не понимали, что стерильные бинты и антисептики ― не магия.
Я замкнулся в разочарованной отрешенности ― и прослыл в племени надменным, обрел имя Злое Сердце. Белые тоже не принимали меня: для них я был лишь дикарем, одним из странных соседей, которым не место на каменных улицах. И я отрешился от белых тоже. Но я по-прежнему тянулся к их книгам: как к хранилищам знаний ― по медицине, философии, истории, ― так и к хранилищам судеб. Имена, которые мои братья не сумели бы выговорить, ― Данте Алигьери, Мигель Сервантес, Чарльз Диккенс ― не были для меня пустым звуком. В самих бледнолицых я все яснее видел злобную стаю. Но могилы их слов таили сокровища.
…Я рассказал тебе все это однажды, и ты вдруг горячо ответила:
– Так что же, все дело в старой обиде? Послушай, в нашем городе сейчас человек твоего народа защищает закон, и мы любим его как брата! Мы, пусть не все, научились принимать тех, кто не похож на нас. Мы отменили рабство. И знаешь, у нас тоже жило когда-то племя индейцев. Отец говорит, с ними всегда держали крепкий мир. Ты можешь…
Я понял, к чему ты наивно ведешь, какой план вспыхнул в твоем уме. Мне не хотелось говорить об этом, я не стал даже открывать тебе глаза на очевидное: мы были тем племенем, мы бесследно сгинули, мы опасались судьбы изгнанных и убитых братьев, не веря в ваш «крепкий мир». И я покачал головой.
– Оставь это, не будь слепой.
– Почему?
Мы тоже стали другими, Исчезающий Рыцарь. Последние, кто спорил с моим решением, кто не хотел уходить от Двух Озер, умерли; я один помню Ту Сторону. Мы привыкли к высоким, даже выше, чем у вас, каменным домам, к разлитой в воздухе магии, к бессолнечному небу зеленого цвета. Я не уверен, что, попав под ваш свет, увидев горные снега, встретив толпу бледнолицых, яна новых поколений не лишатся рассудка.
– Возможно, вы изменились, но это неважно. Обиды давно нет. Нет ничего, и здесь наш дом. Я не отдам его повстанцам, тем более ныне. Они обезумели в своей мстительной злобе.
– Так же, как и ты в своей задетой гордыне!
Ты выпалила это, глядя исподлобья, с тяжелым гневом. Я не мог догадаться, что на самом деле разозлило тебя, увидел лишь досаду. Решил, что ты думала воззвать к моим прежним желаниям ― и не смогла. В конце концов, ты была юна, знала о войне и власти немногим больше любого недавнего ребенка, не понимала, сколь многие вещи не делаются так просто. Мне стоило лучше вглядеться в твои глаза. Но вместо этого я холодно произнес:
– Гордыня никогда не руководила мной в этой войне, Жанна. Она осталась в вашем жадном мире. Все, что я делал здесь, было попытками защитить мой народ.
– И убийство старого светоча, приютившего вас?
– Я уже говорил тебе однажды, что он сам навлек смерть.
– И молодого Эйриша?
Имя мальчика впилось ядовитыми иглами в душу, но я не отвел взгляда.
– Он не хотел внимать правде. Я и так дал ему шанс победить.
– Когда поднял на него нож? Какая правда этого стоила, Злое Сердце?..
Все это время ты держала трубку. Теперь пальцы сжались, вот-вот готовые переломить мундштук. Ты смогла бы: силы, с которой обрушивала меч, хватило бы и для такого хрупкого предмета. Я вырвал трубку ― и зашипел, когда раскаленный пепел, просыпавшись, обжег ладонь. Боль, пусть малая, взъярила меня, но тут же обдала холодом, прояснила разум. Моя злость всегда была льдом, не искрой.
– Какая правда?.. ― вкрадчиво переспросил я, не сводя глаз с твоего бледного лица. ― Может, та, что его отец испугался любви собственных подданных ко мне? И та, что, пытаясь примириться, я пригласил его на праздник Созидания, а он отравил мое вино? И та, что вовсе не я, а боги, и даже не мои, покарали его молнией?
– Ты лжешь. Как… как ты смеешь?
Ты заговорила так же тихо, нетвердо поднялась, качнулась на разбитых ногах. Ты стояла надо мной, сжимая кулаки и дрожа, и я не стал вставать навстречу. Я наблюдал снизу вверх, а за спиной у меня плясало каминное пламя; я мог бы обрушить его на тебя простым кивком… но этого было бы мало. Как я вообще мог обмануться? Забыть, что белые не внемлют таким, как я? Ты заплатишь за мое забвение, Жанна. Дороже, чем за свое неверие.
– Я сказал достаточно, чтобы быть услышанным, и услышал тоже довольно. Тебе пора.
Ты все стояла; я принял бы это за вызов, если бы тебя так не трясло. Но ты лишь хотела, чтобы я что-то доказал, хотела перестать задаваться мучительными вопросами, а может, вовсе хотела, чтобы я действительно тебе лгал. Моя правда рушила все, за что ты билась, и укрепляла старые сомнения, на поводу у которых ты некогда явилась на наш праздник. Я жестом указал на дверь. Ты лишь сдавленно спросила:
– Договоренности… в силе?
– Я не нарушаю слова. Мне казалось, ты это знаешь. ― Уже в спину тебе я тихо добавил: ― я не терплю лжи.
Ты не ответила ни слова: взмыла и вылетела в оконный проем, ведь, как обычно, в волосах твоих пряталась пара зачарованных перьев. Оставшись в одиночестве, я сжал кулаки, зарычал, и пламя заревело со мной, взметнулось из камина плетью и закоптило древний узор на потолке. Я хотел пустить огонь по твоим следам. Но этого тоже было бы теперь мало.
Лед, не искра. И ты его почувствуешь.
-ciman-
Ты злилась на меня ― и твоя злость не была злостью бледнолицей. Злилась ― и твоя злость не была злостью ребенка. Ты злилась, как злятся воины, не потому ли, надолго исчезнув, ты вернулась с повстанцами в очередное Время Хода? Не потому ли, с одним из моих перьев в волосах, обрушилась с неба и сама скрестила со мной оружие?
Прежде мы не сражались лицом к лицу. Я не ведал, как ты ловка и опасна, как сверкают в битве твои глаза. Прежде они, может, и не знали такого выражения ― ведь, как потом открылось, именно в это лето, лето, когда ты сгинула из Зеленого мира, в вашем городе убили хранителя закона, а с ним десятки невинных. Тебе не дали сражаться: на Той Стороне ты была не Рыцарем, а Дочерью, таких не пускают на тропу войны. Взаперти ты ожесточилась и, едва вырвавшись, обратила ярость на меня. А ярость ― не лучший союзник опытного воина, зато вернейший враг молодого.
